Посвящаю искреннему другу К. Бандриевскому
Уж как мне надоело резать ту сечку на нашей простой ручной коробке — и сказать невозможно! Как зима наступает, человек этой сечки больше боится, чем летом сенокоса. В долгие зимние рассветы стоишь на току на морозе, приглядывай за фонарём, чтоб беды не натворить, каждые несколько минут настраивай резак, дави да тяни — пока выжмешь хоть немного той сечки, аж в тебе всё замирает. И то — разве её много? Лишь бы на лошадей на день хватило; про скот даже и не думали. А как подросли мои сыновья — опять беда. Устанет за день, вымотается — а ему вечером до коробки вставать не хочется! Лёг бы и спал, а не с резаком возился! Так я уже измаялся, что, слышите, жить опротивело.
И вот слышу-подслушиваю — говорят люди, появились такие коробки, что резку машиной делают: и мелко, как мак, и легко, и быстро. Трое человек такой коробкой за день пятьдесят возов сечки нарежут! Я поначалу и верить не хотел. «Кому там, — думаю, — надо бедного крестьянина жалеть, что ему сечка так тяжко даётся, да ещё для него машину выдумывать!» Снова справляюсь у одного, у другого, у третьего — ба, и вправду правда! Говорят, уже такие машины есть: там и там пан-отец купил, там — помещик. Люди рассказывают, что своими глазами видели — нахвалиться не могут.
«А, — подумал я, — слава тебе, господи! Хоть последнюю корову продам, а достану такую машинную коробку!» Но где ж её достать? В нашем селе и спросить не у кого. Пан-отец с общиной в ссоре, не хочет, чтоб его выбирали в старшины; учитель такой, что сам толком ничего не знает, а больше и спросить не у кого. Снова справляюсь меж людьми на ярмарках, но всё у чужаков, чтоб только в селе никто ничего не узнал. Потому что у нас, видите, народ чудной: с чего попало — осмеют человека. «А тут, — думаю, — и сам не знаю, что это за коробка, как она работает; а вдруг окажется ерундой, а я всем расскажу — будет смеху, что и девятью водами не отмоешься».
А ещё и я сам! Меня с давних пор прозвали «деревянным философом» — за то, что в свободную минуту люблю что-то мастерить. Дал мне бог лёгкую руку к ремеслу: что глазами увижу — то и руками сделаю. Вот в городе у крупороба увидел я как-то ручные жернова на корбе, что крупу мелют; пригляделся я к ним хорошенько, потом дома начал примериваться, крутить, сколачивать — и как-то склепал себе такие же. А как мелют — славно! А чего со меня не насмеялись соседи за те жернова — господи, твою силу! По сёлу было и выйти стыдно — всё спрашивали: «А что, кум, твои жернова ещё живы?» Вот такой у нас народ! А теперь — не дай бог — все по толокам бегут ко мне молоть, нахвалиться не могут.
Или вот с веялкой, той, что зерно очищает… Клепал я её целый месяц. Соседи, бывало — дело было зимой — соберутся в мою хату, сядут, болтают, да смотрят, как я дощечки сколачиваю, разбираю, примеряю, вырезаю, строгаю — человек ведь не обучен, самоучка, без знаний, без дела — и смеются, а иной прямо скажет: «Бросили бы вы эту мастерню, пустое вы дело затеяли!» А я молчу, делаю своё, и сделал такую веялку, что как правая рука. И те, что смеялись — сами приходят зерно веять. А всё равно я для них — «деревянный философ»!
Я-то будто не слишком страдаю от насмешек, но ведь, видите, человек не дерево: словечко колкое, смешок — а до сердца достаёт. И вот уже мне этот смех по горло. Подумал я: «Нет, никому про коробку не скажу, пока она не будет стоять у меня в току, и пока сам не пойму, что она может».
Так или иначе, прошло пару месяцев, пока я наскреб немного денег, а за то время всё разнюхивал у людей, даже у жидов — нет ли такой коробки на продажу. И вот раз, уже ближе к осени, слышу от одного жида, что где-то в Самборе есть жидовка, муж которой был управляющим у какого-то помещика. Так вот он где-то достал такую коробку, неведомо зачем. А теперь жид умер, а жидовка продала бы коробку дёшево. Услышал я это — и обрадовался так, будто что-то великое получил. Через несколько дней собрался, взял все деньги, какие были, велел запрячь коней в телегу — и еду сам в Самбор. А тут никто, даже мои парни не знают, что у меня на уме.
Приехал, разузнал, где та жидовка… Так и так, говорю, купил бы коробку, если у вас есть на продажу.
— Ох, — говорит жидовка, — есть, но разобрана, валяется на чердаке.
— Да я сам соберу, — говорю я, а сам аж дрожу, что не справлюсь — ведь такого инструмента в жизни не видел.
— Ну, пойдёмте со мной!
Пошли, залезли на чердак — а там всякого хлама, боже упаси! Начала она рыться, вытаскивает какое-то деревянное основание, какое-то железное корыто с зубчатым валом, какое-то колесо с ручкой, какие-то кривые резаки — и всё это сложила передо мной в кучу.
Я стал над этим, как дурак перед забором. «Но что ж, — думаю себе, — позориться перед жидовкой глупцом — дело плохое. Надо хоть притвориться, будто разбираюсь…»
— А где шрифты? — спрашиваю наугад.
— Ох, где-то завалились! — говорит жидовка и снова полезла искать. А я аж вздохнул. Значит, шрифты действительно нужны! Через минуту она подала мне несколько шрифтов и ключ.
— Ну, всё! — сказала она. — Видно, вы, пан-господарь, разбираетесь? Сами посмотрите, чего она стоит.
— Немного стоит, — говорю я, глядя на коробку с умным видом. — Очень старомодная, плохо будет работать.
— Ну, я вам за это дешево пущу, — сказала жидовка. — Дадите тридцать ренских — забирайте.
«Слава тебе, господи», — подумал я. Я думал, придётся дать ренских пятьдесят, а она ценит в тридцать. Ну, думаю, ещё сторгуюсь. И говорю ей:
— Что вы, тридцать ренских! Сейчас за такие деньги новую достать можно! Я вам дам пятнадцать.
— Ох, очень вы мало даёте, пан-господарь, — застонала жидовка. — Дайте двадцать пять!
Еле-еле сторговались на двадцать. Собирать коробку не стал — да и страшно: вдруг дома не смогу — и такие деньги пропадут! Но потом думаю: «Нет, будь что будет — а я должен добиться своего!»
Забрал всё на телегу; мелочь сложил в мешок, основание обложил соломой, накрыл веретьем — стоит оно, разлапистое, будто человек лежит в телеге, да колени вверх задрал. Устроился, еду. «Слава тебе, господи, — думаю, — приеду в село уже ночью, прямо к хате — авось никто не увидит». Еду, еду, село за селом проезжаю — всё трясусь, что вдруг какой знакомый попадётся и спросит, что везу. И сам не пойму, что это со мной было тогда и чего я боялся, будто везу краденое. Вот у нас так: обсмеют человека за то, чего и сами не понимают, так что потом и рад бы сделать что-то хорошее — да передумаешь, боишься людей, как будто ты что-то злое замыслил.
Вот уже я подъехал к своему селу. Смерклось. Я ещё возле корчмы постоял, чтобы совсем стемнело, а потом еду. Но на моё несчастье — бух! — как раз всходит полная луна, круглая, как тарелка. Видите ли, я человек не вспыльчивый, но тогда меня тот месяц чуть в ярость не довёл — чуть ему, бедному, отца-матери не вспомнил. А ведь, честно сказать, и не ждал я его вовсе! А тут как днём стало видно по селу! Моя коробка издали — как гренджолы, а как телега налетает на камень — всё трясётся и гремит на все стороны. А тут ещё и псы — в нашем селе чуть не в каждой хате по псу — как почуяли, что кто-то едет, гурьбой вылетели на дорогу, воют, землю роют — сопровождают с музыкой! Хорошо хоть, людей на улице нет, не спросят, что везу.
Ба! Как на тебя беда навалится — и конём не объедешь. Подъезжаю прямо к церкви — смотрю, кто-то стоит посреди дороги. «Тьфу, чтоб тебя осина, привидение! — думаю. — Проклятые псы разбудили сторожа — сейчас начнёт спрашивать». И точно! Мы поравнялись — а он ко мне:
— Это вы, нанашку?
Я по голосу сразу узнал — глупый Савка, сын моего соседа. Ну нашли, кого сторожить поставить — такого тумана, восемнадцатого!
— Я, — говорю.
— А откуда вы так поздно едете, что аж псов подняли?
— Велика беда, — говорю, — что псы и тебя, бедолагу, разбудили.
— А как же! Мне как раз приснилось, что воры церковь обносят. Проснулся — а это вы! А откуда вы?
Что тому дурачку сказать? Он же всё равно не поймёт, что да как.
— Из Грайгоры, — говорю.
— А что это у вас в телеге такое красивое?
— Э, не спрашивай, — говорю я, будто испугавшись. Уже и раздражает он меня, стоит столбом и выпытывает.
— Да скажите! Я, честное слово, никому не скажу.
— Не скажешь?
— Клянусь господом, не скажу.
— Ну, — говорю я, оглядываясь и шёпотом, — я убил жида с деньгами и везу его домой — закопать под углом.
— Йой! — вскрикнул испуганный Савка. — А это зачем?
— На счастье, глупый Савка, чтоб в доме всегда деньги водились.
С тем я и поехал, а сам вижу — мой Савка аж горит от любопытства. «Ну, — думаю себе, — подшутил я над ним!» А гляжу назад — а мой Савка по канаве бежит за мной. Ну, бежит — да пусть себе бежит. До моей хаты уже недалеко. Подъехал, открыл ворота, потом сарай, заехал на ток, распряг лошадей, а телегу так и оставил на току. Глянул — а мой Савка дрожит под забором и пасёт глазами, что я буду делать. А я ничего, будто не вижу. Поставил лошадей, привязал, дал есть — и сам в хату.
Поужинал, лёг спать и ни о чём не думаю. На другой день встал с рассветом — и в сарай, к коробке. Взял с собой сына. Мы тут же: крути-верти, что к чему подходит, прикладываем, примеряем… Слава богу — всё как по маслу идёт! За полчаса собрали, приладили — режет, что надо! Я будто на свет родился: всё-таки не зря деньги потратил! А сын хлопает в ладоши — не может налюбоваться на машину. За минуту мы целый охапок соломы для стрижки порезали, телегу выкатили — и домой. Благодать!
Только мы сели завтракать — как пёс залаял. Гляжу в окно — го-го-го! И войт, и присяжный, и писарь, и пятеро парней с палками!