В печи пылал огонь и красным языком лизал челюсти. В маленькой хате было темно, по углам стояли тени. На постели лежала больная женщина и стонала. Это мать Харити. Шесть недель минуло, как умер её муж, отец Харити, и с тех пор бедная вдова тоскует и болеет, а вот уже второй день, как совсем слегла. Слегла именно во время жатвы, в горячую пору, когда все, кто умеет жать, отправились в поле собирать хлеб на зиму. И вдовья рожь поспела, да некому её жать: сыплется спелое зерно на землю, а вдова лежит больная: тяжкая немощь спутала руки и ноги, приковала к постели... Лежит бедная мать Харити и борется с тяжёлыми думами...
Скрипнули двери.
— Это ты, Харитя? — послышался слабый голос больной.
— Я, мама!
Из дверей показалось сначала ведро, наполовину полное воды, потом русая головка девочки, наклонённая набок к ведру, а дальше правая рука, чуть приподнятая. В хату вошла Харитя и поставила ведро возле печи. Ей было восемь лет. Ведро с водой показалось Харите очень тяжёлым, потому что, поставив его на пол, она минутку стояла неподвижно, опершись на припёк и тяжело дыша. Левая рука от непривычной тяжести онемела, и Харитя не могла её согнуть. Но это было всего минуту.
На следующую — Харитя метнулась к посуднику, легко, как козлёнок, вскочила на лавку, сняла с полки горшок и поставила его возле ведра.
— Что ты делаешь, дочка? — спросила мать.
— Ужин варю, мамочка.
Больная только вздохнула.
А Харитя и впрямь принялась за ужин. В мисочке промыла горсточку пшена, бросила щепоть соли да две-три картофелины, налила в горшок воды и поставила его к огню. Приятно было глядеть на её маленькие, загорелые на солнце ручонки, которые живо бегали от одного дела к другому. Большие серые глаза из-под длинных чёрных ресниц смотрели серьёзно и разумно. Смуглое личико разрумянилось, полные губы приоткрылись — вся её внимательность была устремлена на работу. Она даже забыла про новые красные ленты для кос, которые дважды обвивали её русую, почти белую головку. Эти ленты были её радость, её гордость. Вот уже третий день, как крёстная мать подарила ей их, а Харитя всё не может налюбоваться ими.
Мать тихо застонала.
Харитя встрепенулась и подбежала к постели.
— Что с вами, матушка? Может, холодной водички? Что у вас болит? — прижималась она, как ласточка, к больной.
— Ох, дитя моё милое! Всё у меня болит: руки болят, ноги болят, головы не поднять. Вот, может, умру, на кого же я тебя оставлю, бедную сиротку?.. Кто тебя будет беречь, кормить?
Харитя почувствовала, как её маленькое сердечко сжалось, будто кто сжал его рукой; слёзы задрожали на длинных ресницах. Она прижалась к маминым рукам и стала их целовать.
— Что нам делать, дочка? Вот довелось мне слечь именно в жатву... Хлеб стоит в поле нежатый, осыпается... И уже не знаю, как мне, бедной, больной, предотвратить беду... Если не соберём хлеб — погибнем зимой с голоду!.. Ох, боже мой, боже!
— Не горюйте, мама! Не плачьте! Ведь бог добрый, мама! Бог поможет вам выздороветь, поможет собрать хлеб... Правда, мама?.. Правда?..
II
Пока Харитя говорила эти слова, в её светлой головке мелькнула мысль: как же это некому жать? А она что же будет делать? Ещё в прошлом году ходила она с матерью в поле, видела, как мать жнёт, да и сама брала серп и жала! Ведь она много бы нажала, если бы мать не бранила за порезанный пальчик! Но тогда она была ещё маленькая, маленькими ручонками не могла удержать серп, а теперь уже подросла, набралась сил, руки стали крепче. Харитя посмотрела на свои руки. Ведь этими ручками она принесла из речки полведра воды, хоть какое оно тяжёлое, то ведро! Завтра, как рассветёт, встанет Харитя, накормит маму (если та захочет есть, а то с тех пор как больна — пьёт только воду), возьмёт серп и пойдёт в поле. А уж как будет жать! И не разогнётся! И представилась Харите жатая нива, а на ней стоят полуснопы и блестят на солнце, словно золотые. И сама Харитя стоит в поле, смотрит на свою работу и думает, как бы свезти хлеб в стог. Вот что она сделает: пойдёт к крёстному отцу, обнимет его ручками за шею и скажет: "Батюшка мой добрый и милый! Я буду няньчить маленького Андрюшку, буду ему нянькой, только свезите наш хлеб да сложите в стог!" Он добрый, крёстный отец, он её послушает, свезёт хлеб. А как же обрадуется мать, когда Харитя придёт к ней и скажет: "А видите, матушка родная, а я ведь говорила вам, что бог поможет нам собрать хлеб? Весь хлеб в стогу!" Мать от радости поправится, прижмёт дочку к сердцу, поцелует, и снова будут они жить весело и счастливо и не погибнут зимой от голода...
В печи что-то бухнуло, зашипело.
Это убегал кулеш.
Быстро кинулась Харитя к печи, отставила горшок, присмотрела за едой и налила в расписную миску горячего кулеша. Мать съела ложки две и отложила ложку. Блюдо показалось ей невкусным, противным. Харитя поела чуть-чуть, быстро вымыла посуду, сложила её на полку, закрыла сени и стала на колени перед образами молиться богу. Она складывала ручки, крестилась, вздыхала и поднимала глаза к образу, где был нарисован бог-отец. Она верила, что господь любит детей и не даст их в обиду. Ведь недаром держит он в руке золотое яблочко с крестиком: наверно, он подарит то яблочко доброй, послушной девочке. И Харитя своим детским лепетом просила у бога здоровья для больной матушки, а себе силы пожать ниву. Эта мысль не давала ей покоя, ей хотелось скорее дождаться утра. "Лягу сейчас спать, чтобы завтра раньше проснуться", — подумала Харитя и, поставив возле матери воду на ночь, легла на лавку. Но сон не смыкал ей глаз, он будто ушёл из этой хаты, потому что и больная мать не спала и стонала. Полная луна смотрела в окно и на комине нарисовала тоже окно с яркими стёклами и чёрными рамами. Харитя глядела в тот угол, где лежал серп, и думала свою думу. А на дворе так светло от луны, хоть иголки собирай. Харитя села на лавке и посмотрела в окно. В туманной дали, залитые серебряным лунным светом, стояли широкие поля золотой ржи и пшеницы. Высокие чёрные тополя, словно войско, выстроились вдоль дороги. Синее небо усыпано звёздами. Звёзды тихо дрожали... "А что если теперь выйти в поле? Э, нет, страшно, волк выбежит из лесу, русалки защекочут, страхи повылазят из пшеницы..." И Харите и впрямь стало страшно, она снова легла на лавку и отвернулась от окна.
— Почему ты не спишь, дочка? — спрашивает мать.
— Так... я сейчас усну, мамочка!
Мать стонала, а у Харити живая жалость сжимала сердце. Бедная мама! Всё у них болит. Когда бы тот добрый бог послал им облегчение! И вот немного спустя и больная мать, и копны в поле, и русалки, и волк, и светлое окно на комине смешались в какой-то странной путанице. Сон, влетевший в хату, взял Харитю под своё крыло. Серебряный лунный луч тихо светил на белокурую головку девочки, улыбался новым красным лентам, играл на смуглом личике и на белых маленьких зубках, выглядывающих из-за приоткрытых полных губ.
Харитя спала сладким сном.
III
Рано взошло золотое солнышко. Рано, вместе с солнцем, проснулась и Харитя. Быстро сварила кулеш, накормила маму, сама съела несколько ложек. Управившись, сняла с полки серп, положила в торбинку хлеба да луку и повязалась пёстрой косыночкой. Потом поцеловала мать и говорит:
— Пойду я, мамочка, на улицу к девочкам, немного поиграю.
— Иди, дочка, только не задерживайся...
Идёт Харитя селом, и как-то ей чудно. Никогда не ходила она одна так далеко от дома. Вот уже и крайнюю хату миновала, вышла в поле и остановилась, любуясь чудесным видом. И правда было красиво на ниве, несказанно красиво! Чистое голубое небо дышало на землю теплом. Желтели ржаные поля и сверкали на солнце. Краснело целое море колосьев пшеницы. В долине вилась речка, будто кто кинул новую синюю ленту на зелёную траву. А за речкой, под кудрявым зелёным лесом, вся гора была покрыта роскошными коврами яровых. Горячей зелёной краской горит на солнце ячмень, широко стелется ковёр ярко-зелёного овса, дальше, словно риза руты, темнеет просо. Меж зелёных ковров белеет гречиха, словно кто разостлал большие куски полотна выбеливаться на солнце. В долине, у края леса, висит синяя дымка. И над всем этим раскинулось чистое голубое небо, льётся в воздухе весёлая песня жаворонка. Несут с полей чудесные ароматы от налившегося зерна и полевых цветов. И хорошо Харите на ниве, и страшно. Стоит она и не знает, идти ли дальше или возвращаться. Но показалась где-то далеко из ржи красная женская косынка, и Харитя вспомнила и больную маму, и зачем пришла. Она пошла тропинкой среди ржи. Как только Харитя вошла в рожь, прекрасный вид исчез. Босые ножки ступали по утоптанной дорожке, над головой, меж колосьев, как ленточка, синело небо, а с обеих сторон, словно стены, стояла рожь и шелестела усатыми колосьями. Харитя оказалась будто на дне моря. В ржи синили васильки и дельфиниум, белел звёздчатый ромашник, краснел цветок полевого мака. Полевая повилика взбиралась вверх по стеблю ржи и раскрывала свои белые нежные цветочки. Харитя по пути срывала цветы и шла всё дальше. Вот и их поле. Она хорошо знает свою ниву, вот и ровчик тот, что весенняя вода промыла. Харитя положила торбинку, взяла в руки серп и начала жать. Тихо кругом. Только сверчок стрекочет в ржи, шелестит сухой колос и изредка подзывается перепёлка. Жнёт Харитя, но работа идёт как-то плохо. Длинное стебло путается, большой серп не слушается в маленькой руке, колосья щекочут вспотевшее личико... И вдруг что-то будто кольнуло Харитю в палец. Она выдернула руку и увидела на пальце кровь. Серп выпал у Харити из рук, лицо исказилось от боли, на глаза навернулись слёзы, и Харитя вот-вот бы горько заплакала, если бы не вспомнила о своей бедной маме. Быстро вытерла она кровь с пальчика подолом, натёрла порезанное место землёй и принялась снова жать. Стерня колет босые ноги, до слёз доводит Харитю, пот крупными каплями падает на землю, а бедная девочка жнёт да жнёт. Как-то обернулась Харитя назад, чтобы положить сжатую горсточку, оглянулась вокруг — и страх охватил её. Ведь она одна на ниве! А вдруг какой-то ужас выскочит из ржи и задушит её! Вдруг — фуррр!.. Перепёлка взмахнула крыльями прямо перед Харитей и, трепеща короткими крыльями, еле перенесла на несколько шагов своё тяжёлое, сытое тело. Сердце застучало у Харити в груди от испуга; потом будто остановилось, и Харитя застыла на месте.