Был Гриць премудрый, родом из Коломыи,
Учился весьма прилежно на философии.
Старая песенка
Гуси ничего об этом не знали. Даже в то утро, когда отец надумал отвести Гриця в школу, гуси не догадывались о его намерении. Тем более ничего не знал сам Гриць. Он, как обычно, встал рано, позавтракал, немного поплакал, почесался, взял прут и, подпрыгивая, погнал гусей из загона на пастбище. Старый белый гусак, как всегда, наставил на него свою маленькую голову с красными глазами и широким красным клювом, резко зашипел, а потом, тарахтя о чём-то неинтересном с гусынями, пошёл вперёд. Старая гривая* (*Гривни — серо-жёлтые, черно-жёлтые гуси.) гусыня, как всегда, не захотела идти в строю, а побрела за мостиком и зашла в канаву, за что Гриць хлестнул её прутом и назвал «лупʼярем» — так он называл всё, что не подчинялось его высокой власти на пастбище. Естественно, ни белый гусак, ни гривая гусыня, ни вообще кто-либо из всей стаи — а было их двадцать пять — никто не знал о скором понижении в звании их повелителя и полководца.
Поэтому, когда вдруг и неожиданно пришла новость — то есть когда сам отец, идя с поля, позвал Гриця домой, и там отдал его в руки матери, чтобы она его вымыла, причесала и одела как следует, и когда потом отец взял его с собой и, не говоря ни слова, повёл вниз по просёлочной дороге, и когда гуси увидели своего недавнего вожака совсем в ином виде — в новых сапожках, в новой фетровой шляпе и с красным ремнём на поясе — поднялся среди них внезапный и очень громкий крик изумления. Белый гусак подбежал поближе к Грицю с вытянутой шеей, будто хотел хорошенько его рассмотреть; гривая гусыня тоже вытянула шею и долго не могла вымолвить ни слова от волнения, пока наконец торопливо не выполоскала: де-де-де-де?
— Глупая гусыня, — гордо отозвался Гриць и отвернулся, будто хотел сказать: «Эге, подожди, я теперь такие паничи, что не стану даже отвечать тебе на твои гусиные расспросы». А может, и не ответил просто потому, что сам не знал.
Пошли вверх по селу. Отец молчал, и Гриць молчал. Пока не дошли до большого старого дома под соломой, с трубой наверху. К тому дому шло много мальчиков — таких, как Гриць, или постарше. За домом в огороде ходил господин в камзоле.
— Гриць! — сказал отец.
— А? — сказал Гриць.
— Видишь ту хату?
— Вижу.
— Запомни, это школа.
— Ага, — сказал Гриць.
— Сюда будешь ходить учиться.
— Ага, — сказал Гриць.
— Старайся хорошо, не балуй, слушайся пана профессора* (*Профессором в галицких школах называли учителя). Пойду тебя записывать.
— Ага, — ответил Гриць, почти ничего не понимая из сказанного отцом.
— А ты иди с этими мальчиками. Возьмите его с собой, хлопцы!
— Пошли! — сказали мальчики и увели Гриця, а тем временем отец пошёл в огород поговорить с профессором.
II
Зашли в сени, где было совсем темно и пахло прошлогодней гнилой капустой.
— Видишь там? — спросил один мальчик, указывая в тёмный угол.
— Вижу, — дрожащим голосом ответил Гриць, хотя на самом деле ничего не видел.
— Там яма, — сказал мальчик.
— Яма! — повторил Гриць.
— Если будешь плохо себя вести, профессор посадит тебя в ту яму, и будешь там сидеть всю ночь.
— Я не хочу! — закричал Гриць.
А в это время второй мальчик шепнул что-то первому, оба захихикали, и затем первый, нащупав школьные двери, сказал Грицю:
— Постучи в дверь! Быстро* (*Борзо — быстро)!
— Зачем? — спросил Гриць.
— Так принято. Кто первый раз приходит — должен постучать.
В школе стоял гул, как в улье, но когда Гриць постучал кулаками в дверь — вдруг стало тихо. Мальчики медленно открыли дверь и втолкнули Гриця внутрь. В тот же миг по его плечам зашлёпали добрые берёзовые розги. Гриць сильно перепугался* (*Перепудитися — испугаться) и закричал:
— Ой-ой-ой!
— Тише, дурачок! — кричали ему мальчишки-шутники, которые, услышав стук, спрятались за дверью и приготовили Грицю «сюрприз».
— Ой-ой-ой-ой! — вопил Гриць. Мальчишки испугались, чтобы не услышал профессор, и стали его уговаривать замолчать.
— Тише, дурачок, так положено! Кто стучит — тому надо постучать по спине. Ты не знал?
— Не-е-е знал! — всхлипывал Гриць.
— Почему не знал?
— Бо-я-пер-вий-лаз-у-школу.
— Первый раз! А! — воскликнули мальчишки, будто сильно удивились, как это можно быть в школе впервые.
— Ну, тогда тебя надо угостить! — сказал один, подскочил к доске, взял из коробочки кусок мела и протянул Грицю.
— На, дурачок, ешь! Быстро!
Все молчали и с любопытством смотрели на Гриця, который крутил мел в руках, а потом медленно положил его в рот.
— Жуй, глупенький, жуй! Быстро! — подзадоривали мальчишки, еле сдерживая смех.
Гриць начал хрумкать и с трудом проглотил мел. Хохот в школе поднялся такой, что аж окна зазвенели.
— Чего смеётесь? — спросил удивлённый Гриць.
— Да ничего, ничего. Может, хочешь ещё?
— Нет, не хочу. А что это такое?
— Ты не знаешь? Вот дурак! Это «иерусалим», очень вкусная штука.
— Ой, не очень вкусная, — сказал Гриць.
— Потому что ты ещё не распробовал. Положено каждому есть, кто первый раз в школу пришёл.
В этот момент вошёл профессор. Все мальчишки, как спугнутые воробьи, разбежались по лавкам. Один Гриць остался — со слезами на глазах и губами, побелевшими от мела. Профессор грозно подошёл к нему.
— Как тебя зовут? — крикнул он.
— Глиць.
— Какой ещё Гриць? Ага, ты новый. Почему не сидишь на лавке? Почему плачешь? Чем намазался? А?
— Та я ел иерусалим.
— Что? Какой ещё иерусалим? — допытывался профессор.
Мальчишки снова чуть не лопнули от смеха.
— Да это мне дали мальчики.
— Какие мальчики?
Гриць огляделся по комнате, но никого не узнал.
— Ну, ну! Иди садись и учись хорошо. А иерусалим больше не ешь, а то бит будешь!
III
Началась учёба. Профессор что-то говорил, показывал какие-то дощечки с нарисованными крючками и палочками; мальчишки время от времени хором кричали, когда профессор показывал новую дощечку, а Гриць ничего не понимал. Он даже не смотрел на профессора — ему казались смешными сами мальчики, что сидели рядом. Один ковырял пальцем в носу, другой из-за спины всё пытался всунуть соломинку Грицю в ухо, третий же прилежно и старательно обдирал со своего старого кафтана лоскутки, нитки и бахрому* (*Остроки — торочки). Перед ним уже лежала целая куча, а он всё драл и драл изо всех сил.
— Зачем ты это дерёшь? — спросил Гриць.
— Буду дома с борщом есть, — шепеляво ответил мальчик, и Гриць долго думал, не надул ли он его.
— Эх ты, Гриць-несчастный, — крикнул профессор и дёрнул его за ухо, так что у Гриця аж слёзы брызнули, и он так перепугался, что долго не только не слушал, а и вообще не понимал, что происходит вокруг. Когда наконец очнулся, мальчишки уже начали читать склады с подвижных дощечек, которые раскладывал профессор. Они неутомимо по сто раз напевали: «а-ба-ба-га-ла-ма-га». Грицю, неведомо почему, это очень понравилось, и он своим писклявым голосом начал наперебой выкрикивать: «а баба галамага». Профессор уже было подумал, что он очень старательный и способный мальчик, и чтобы убедиться, переставил буквы. Вдруг он выставил перед учениками «баба», но Гриць, не глядя, глядя только на профессора, тонким голосом выкрикнул: «галамага». Все заржали, включая самого профессора, а Гриць, удивлённо оглянувшись, опять сказал соседу: «Чего ты не кричишь галамага?» Только тогда бедняга понял, что что-то не так, когда профессор шлёпнул его по спине розгой «за понятливость».
— Ну, и чему тебя там в школе научили? — спросил отец, когда Гриць вернулся домой в полдень.
— Учились мы «а баба галамага», — ответил Гриць.
— А ты знал?
— Конечно, знал, — ответил Гриць.
— Ну, тогда старайся! — ободрил отец. — Вот тут в селе выучишься, потом в город пойдёшь, в большую школу, а там и попом станешь. Жёнко, дай ему поесть.
— Ага, — сказал Гриць.
IV
Прошёл как раз год после того важного дня. Блестящие надежды отца на будущее Гриця давно развеялись. Профессор прямо сказал ему, что Гриць — «туман восемнадцатый», и лучше будет, если он заберёт его домой и снова отправит пасти гусей. И действительно, спустя год школьной науки Гриць вернулся домой таким же мудрым, каким был год назад. Правда, «а баба галамага» он выучил наизусть, и не раз даже во сне это чудное слово вылетало из его уст, словно порог всякой мудрости, за который ему не суждено было переступить. Но дальше этого слова он не продвинулся. Буквы путались у него перед глазами, он не мог различить, где «ш», а где «т», где «люде», а где «мыслите»* (*названия букв «Л» и «М» в церковнославянском алфавите). О чтении и говорить нечего. Была ли тому причиной его непонятливость или плохое преподавание профессора — неясно. Из тридцати учеников таких «туманов восемнадцатых», как Гриць, было аж 18. Все они в течение того школьного года строили блестящие мечты, как хорошо будет — избавиться от ежедневных розог, щелбанов, толчков, подзатыльников и снова во всей красе предстать на пастбище.
А уж кто-кто, а Гриць об этом мечтал больше всех. Проклятый букварь, который он за год изорвал и излохматил* (*Пофалати — изорвать) почти в клочья, проклятое «а баба галамага», и проклятые профессорские угрозы и уговоры — всё ему так надоело, что он исхудал и побледнел, ходил как сновида. Наконец, смилостивился Бог и послал июль, смилостивился отец и сказал однажды утром:
— Гриць!
— А? — сказал Гриць.
— Отныне в школу больше не пойдёшь.
— Ага, — сказал Гриць.
— Снимай сапоги, шляпу и ремень — это на воскресенье, а сам подпояшься верёвкой, надень лупку* (*Лупка — потёртая овечья шапка), и гони гусей пасти.
— Ага! — радостно сказал Гриць.
V
Гуси, как водится — глупые гуси, и на этот раз ничего не знали о радостном событии, которое их ожидало.