И что вы, куме, говорите о дружбе! Приятели, приятели! А я вам, хоть что говорите, всё стою на своём: нет в мире настоящей дружбы, нет верных приятелей! Зовите меня как хотите, говорите что угодно — я останусь при своём. Ведь что такое приятель? Найдёте ли вы такого, чтобы в беде вам помог или хоть как-нибудь выручил? Болтают, лишь бы болтать! А если хотите, я вам сейчас расскажу доказательство, чтобы знали, как мало нынче можно положиться на приятеля!
Вы же знаете, какие у нас с Хомой Подгорбочным были отношения. Ну как нам было не побрататься? Мы, видите ли, оба были парни на всё село — крепкие, как дубы. Родители нас не обделили ни достатком, ни трудолюбием. Воскресеньями, бывало, вырядимся, как положено — не стыдно и среди людей показаться. А девчата!.. О, сколько тех за нами увивалось — один святой Андрей знает! Словом, настоящие хлопцы, дети не последних родителей.
Товарищили мы с Хомой так, что и глядеть было приятно. И в лес за дровами, и в камыши с ружьями на уток, и на танцы, и по другим делам — всё вместе, вдвоём. Не было у нас ни ссор, ни обид. Говорил бывало Хома: «Семён, приходи завтра на мой сенокос — у тебя уже всё скошено!» — «А чего бы не прийти? Приду!» — отвечаю. Или я ему скажу: «Побратим, у тебя дел нет — возьми наш волок, подремонтируй, пойдём в воскресенье на Днестр рыбу ловить». — «А, хорошо!» — говорит Хома и тут же берётся за дело.
Село наше, сами видите, стоит прямо над Днестром, да ещё на равнине. А мы оба — заядлые рыбаки. Пойдём, бывало, то с неводом, то с волоком, а то, когда разлив, с крошнями — наловим такой красоты, что загляденье! И себе хватит, и на продажу есть.
Ну, ничего! Парубками мы с Хомой были как родные братья. Люди иной раз дивились: «Как они, — говорят, — уживаются? Ведь как огонь и вода!» Я, видите, по натуре медлительный, а Хома — быстрый, как искра. Но что тут скажешь! Стали приятелями — так нечего назад оглядываться! Вот бы и наша громада так каждый раз сходилась при выборе нового войта, то, глядишь, и ссор не было бы!
Эх, молодые годы! Золотые бы вы были для каждого парня, кабы не являлась над вами та страшная ведьма — рекрутчина. Сейчас это всё ерунда. Заберут тебя в армию, ну, хоть за человека держат: не измываются, как над немотой. Правда, и теперь бывает — не один намучается, пока муштру освоит, но разве это по сравнению с тем, что было раньше? А всё-таки, как старики говорят: пока собаке в уши не нальётся, не научится плавать. Без муки нет науки. Но и сам асентерунок теперь — уже не тот ужас, что раньше. Ставишься раз, другой, третий — не взяли, выписали, и ты свободен: хоть женись, хоть гуляй дальше! А во времена мои — о, то было другое дело! Упаси нас бог от такого! Тогда, бывало, мандатор сам записывал и подавал в рекрутчину, кого хотел, не спрашивая, становился ли тот уже три, шесть или сколько раз. Так не один бедняга и по десять, и по пятнадцать лет жил в постоянном страхе. «Вот, — думает, — как нагрянут жандармы, закуют в цепи и потащат под мерку!» А это, видите, не то что сейчас. Раньше парни не шли сами в уезд, не становились добровольно, как теперь — убегали и прятались кто куда мог, а мандаторы с жандармами таскались за ними по всем закоулкам. Тяжко было жить тогда на свете.
Вот и до нас с Хомой, где-то в середине мясниц, дошёл слух: нас записали в рекруты. Боже! Сердце во мне сжалось, как я это услышал. А Хома, бедняга, так и оцепенел.
— Не будем ждать, — говорит, — Семёне, беды на себя, бежим!
— Бежим! — говорю я и понёсся домой собираться.
Отец, мать, все дома, как услышали, что происходит, так и побледнели от великой печали.
— Сыночек, сыночек! — завела мама. — Один ты у меня, как одна душа у бога, и того хотят у меня отнять!
— Цыц, старая, — сказал отец сквозь слёзы. — Не держи его, пусть идёт. Может, господь милостивый убережёт его от тяжкой беды! Собирайся, небоже, прощайся с матерью, с сёстрами — я тебя за село провожу.
Собрался, попрощался. Мать упала в обморок, как я вышел.
— Семёне, Семёне, вернись! — закричали они.
Я вернулся.
— Хоть наглядеться на тебя, сыночек мой, душенька моя! Может, в последний раз тебя вижу.
— Оставьте, мамка, всё будет хорошо, бог милостив! — ответил я дрожащим голосом, целуя их в колени, а у самого сердце сжимается.
Пошли мы с отцом за огороды, вниз к Днестру. Там меня уже ждал Хома. Отец благословил нас, рассказал, где какие схроны, мы попрощались и ушли.
Ой, натерпелись мы до весны, боже ты мой, только тебе ведомо! Слышали, что по сёлам туда-сюда жандармы рыщут, того и другого уже поймали. Нас пока господь уберёг. Всё держались прибрежных зарослей, болот и камышей.
Аж вот в одном селе нам говорят: «Бегите в поле! Жандармы с двух сторон подходят, прочёсывают камыши — поймают вас, как рыбу в неводе!» Беда, куда же тут деваться? В селе спрятаться — и думать нечего. В поле бежать — точно погибать: поле чистое, ни леса, ни оврага, — поймают, разве что у нас заячьи ноги или чтоб зарыться в мышиную нору.
— Хома, похоже, здесь и погибнем! — говорю, опуская руки.
Три ночи не спали, измучены, истощены — еле дышим. Нет ни сил, ни духу шагу ступить, не то что по полю убегать.
— Знаешь что, — говорит Хома резко. — Идём за мной.
— Куда?
— Не спрашивай, иди, если не хочешь погибнуть!
Я знал его порывистый характер, сжал зубы и пошёл. А сам думаю:
«Вот он — приятель, верный товарищ? Ведёт меня куда-то, сам не знает куда, и слова доброго не скажет, не утешит, не посоветует! Ох, горе мне, несчастный мой час!»
Правда, не раз и прежде Хома меня выручал, не думая о себе — но ведь и я его никогда не бросал, слушал его, как отца.
Вот и теперь так же.
Размышляя, тащусь еле живой по какой-то обочине села с Хомой. Гляжу, куда это он меня ведёт.
— Стой! — сказал Хома, подойдя к последней хате. — Тут надо отдохнуть.
— Тут? — вскрикнул я, оглядевшись. — Хома, да ты что?! Это же самая крайняя хата, да ещё на голом месте, без всякого укрытия! Тут нас найдут, как воробья в силке!
— Здесь будем отдыхать! — повторил Хома хладнокровно и твёрдо. — Я дальше не могу!
— Да ты что, с ума сошёл?! — кричу я. — Сам себя в погибель тащишь! Что с тобой случилось? Или разум ушёл из головы? Я тут отдыхать не буду, хоть бы ты что ни предлагал!
— Не будешь? Ну, как хочешь. Я остаюсь здесь!
— Пошли хоть к тем стогам, зарыемся в сено. Не дури, человек, не лезь сам в беду!
— Ни шагу отсюда! — снова упрямо сказал Хома и пошёл в хату.
Господи милосердный, да ведь это мой приятель, верный товарищ! Добровольно тащит и меня, и себя в лапы! И не уступит ни на йоту — хоть погибай! Уперся, как козёл! Матерь Божья! Спаси меня от всякого зла и от такого приятеля!
«Но что делать теперь? — думаю. — Придётся одному пропадать. Эх, — размышляю, — уж лучше вместе погибнуть, чем поодиночке!»
И пошёл я за Хомой в хату.
— Ну что, передумал? — спрашивает он насмешливо. Господи, он ещё издевается над моей бедой, а у меня кровь в жилах стынет!
Хата, куда мы зашли, была наполовину развалившаяся избушка, жильё старого нищего деда. Летом он тут ночевал иногда, а зимой сидел в селе, да и летом обычно неделями бродяжничал. Сейчас его не было. Двери были закрыты на засов, но Хома отодвинул его какой-то палочкой. Внутри — ничего, кроме нескольких мешков, дедовой палки, шапки, сшитой из тысяч лоскутков, и каких-то лохмотьев.
А мне странно было — чего это Хома так радуется, бегает по хате.
— Эй, Семёне, — говорит, — ты дверь закрыл? Не запирай! Даже приоткрой немного — тут душно!
Господи, этот человек, видно, весь ум потерял!
— Открой, слышишь?! — крикнул он.
Что делать? Пришлось слушаться сумасброда.
— Раздевайся и ложись спать! Надо выспаться, потому что ночью и глаз не сомкнём!
Стою, глазею на него — сам не знаю, что со мной творится.
— Слышишь или нет, туман восемнадцатый! Раздевайся да ложись! Когда пора будет идти — разбужу тебя.
У меня в груди всё клокочет, слёзы на глазах.
— Хома! — говорю сквозь плач. — Что с тобой? Неужели ты забыл бога? Забыл, что у нас есть родители?.. Забыл, что жандармы могут нагрянуть с минуты на минуту? Что ты делаешь? Одумайся, не губи нас обоих! Мы же когда-то были товарищами — я любил тебя, как родного брата! Что я тебе сделал? За что ты хочешь меня сгубить?
И что вы думаете? Смягчился Хома после этих слов? Хоть бы трава коров пасла! Отвёрнулся от меня, как нелюдь, потер рукой лоб или щёку и расхохотался.
— Ха-ха-ха! Вот это парень! Учувствовал беду, как слепой колбасу в борще, и уже: всё, погиб, нет меня!
Вот вам и «верный приятель»! Попробуй положись на такого! Подождите, что он мне ещё устроит…
— Семёне, — говорит Хома через минуту уже как-то мягче, — Семёне, братец, да разве ты думаешь, что я бы не отдал за тебя свою жизнь? Разве ты забыл, что мы вместе идём одной дорогой? Не думай же, что я с ума сошёл или хочу погубить себя и тебя! Просто делай, что я говорю, — и увидишь, что я ещё не такой дурак, как тебе кажется.
Слова его немного меня успокоили, да и что было делать? Разделся я, постелил серяк на пол и лёг. Но какой там сон! Дрожу всем телом, как рыба в неводе. Кому бы в такой тревоге уснуть?
Хома не ложился, что-то шарил по хате. Что он задумал? Один бог знает. Я бы не догадался, хоть убей!
— Семёне, — говорит он, видя, что я не сплю, — на, выпей!
И поднёс мне добрую чарку горилки. Горилку он имел при себе, а чарку где-то в углу нашёл.
Я выпил. Напиток был крепкий, меня как жаром обдало, усталость взяла своё — через минуту я заснул как убитый.
Не знаю, сколько я спал, как вдруг Хома меня будит.
— Семёне, Семёне, вставай, жандармы!
Последнее слово, как гром у самого уха, сразу меня отрезвило.
— Где, где?! — вскрикнул я, вскакивая.
— Не спрашивай, делай, что я говорю!
— Что делать?
— Закрой глаза и не открывай, что бы ни случилось, пока я тебе не скажу.