Люди слушали, глядели, как на комедию, некоторые смеялись, женщины крестились. А когда дротарь закончил свою песню страшными словами:
Powiesimy was po parze,
Czynowniki, dygnitarze!* —
все разразились громким хохотом — так забавно вертелся и гримасничал дротарь.
— Pójдźcie, ludzie, pójdźcie! — продолжал он. — Pokażcie, że wy wierne polskie dzieci!*
— Та врёшь ты, сын козий! — сказал на это с добродушной усмешкой один хозяин. — Мы ведь ни дети, ни польские!
— Дротарь, я иду с тобой! — вдруг раздался резкий и могучий голос. Все обернулись и ахнули. На пороге сеней стоял Довбанюк с горшком недоеденной лемишки в одной руке и железной ложкой в другой. Он не сводил глаз с дротаря и, казалось, грозил всему свету.
— Я иду с тобой, слышишь, дротарь! — повторил он ещё раз. — А их не зови, это хлопство ничего не понимает.
— Довбанюк! — вскрикнул ему мой отец, забыв даже назвать его «паном». — Ты с ума сошёл, или тебе чего такого?
— Молчи, хам! — рявкнул Довбанюк, бросив на отца такой неописуемо презрительный взгляд, какого я в жизни не видел и, пожалуй, больше не увижу. Не говоря больше ни слова, он повернулся, пошёл в кладовку, отпер свой сундучок, положил туда горшок, наполовину полный лемишки, сунул туда же ложку, не вытерев, замкнул сундук, спрятал ключ в сенях под ступой, взял палку в руки — и вышел на двор.
— Гурра! — встретили его люди громким возгласом.
— Вот это казак, настоящий казак!
— Опоясался, как на бой собрался!
— Хоть в повстание, хоть воробьёв в просе пугать!
Как град, сыпались насмешки на голову Довбанюка.
А он как ни в чём не бывало. Взял дротаря под руку, даже не поклонился никому — и пошли.
— Эй, музыки военной! Провести пана капитана с парадом! — крикнул кто-то, и вскоре откуда ни возьмись — толпа мальчишек с вёдрами, мисками, кадушками, другие с палками, и давай — бух-бух, тарарах! Я и сам, помню, как сегодня, лупил по вёдру, чуть дно не пробил. Крик, шум, неразбериха! А за «оркестром» другая толпа идёт — парни, хозяева, да ревут, ревут:
Пристань, Юрку, до вербунку,
Будешь їсти з маслом курку!
Будешь їсти, будешь пити,
Довбеньками воші бити.
Одним словом, с почётом и парадом проводили мы Довбанюка аж за село. А он — как ни в чём не бывало, пошёл, даже не поблагодарил.
Прошли жатвы — про Довбанюка и слух пропал. Будто в воду канул. Люди уж и смеяться перестали. А вот как-то на Першу Матку (религиозный праздник), снова так выпало, что на нашем дворе собралось немало народу. Сидят, беседуют. Вдруг глядим: ползёт что-то по улице — оборванное, сгорбленное, скрюченное, едва ноги тащит. Да и ноги — в ссадинах, в крови до самых колен, потому что от штанов остались одни обрывки. Ползёт прямо на наш двор, приближается, снимает с головы что-то вроде лопуха, перевязанного лыком… Господи, да это же он — Довбанюк!
— Юрко! Пан Городиский! Это вы? — закричали разом десятки голосов. Но ни в одном не было даже намёка на насмешку.
— Я! — коротко ответил Довбанюк, и, казалось, с последним напряжением всех сил выпрямился и гордо прошёл сквозь толпу. Все к нему с вопросами: что? как? где? куда? когда? — а он ни слова. Прямо в сени, под ступу, в кладовку, к своему сундуку. Отпер и первым делом схватил горшок с лемишкой и железную ложку. Горшок был полон, и ложка была полна — но плесени. А ему всё равно! Будто и не бывало ничего — сел на тот же порог, соскрёб плесень — и как начнёт есть, как начнёт!.. Люди обступили его кругом и обомлели.
— Бедняга! Два месяца, видно, ничего не ел!
Еле-еле мама вырвала у него из рук заплесневелую лемишку и дала тёплого борща, пирога, молока. Еле-еле он поел и пришёл в себя. Еле разговорился.
— Так где же вы были?
— А чёрт его знает! Где-то на границе.
— А что же вы там делали?
— А чёрт его знает! Какие-то дубы тягал. Нас было двенадцать, таких же старых дурней, как я. Завели нас к какому-то пану, велели ждать приказов. Ждали мы — понятно, в лесу. Потом пану надоело, и он говорит: «Раз тут нечего вам делать, тащите вот те дубы с той стороны границы на эту». А там через такие леса и дебри — упаси Бог! «Это, — говорит, — для войны пригодится, когда сюда война придёт». Таскать велел быстро, а кормить стал всё хуже. Таскали мы, таскали — вот как натаскались! — а потом сбежали.
— А где вы так долго пропадали?
— А чёрт его знает! Больше всего — по лесам.
— И никто вас не остановил?
— Нет, никто. Я думал, хоть арестуют, с охраной домой отправят — ан нет, не захотели. Пришлось самому, босому и голодному, плестись. Господи, сколько я натерпелся, сколько натерпелся!..
— Ну а в повстании вы были?
— А чёрт его знает! Кажется, не был.
— Ну, а Польша будет? — неохотно вырвалось у кого-то.
Довбанюк только голову понурил. Молчит, молчит, а потом вдруг вскочил, стукнул израненной ногой о землю, махнул ложкой в воздух в каком-то неопределённом направлении — и как закричит на всё горло:
— А пусть их там всех трижды проклятый чёрт мать замучает!
Львов, в феврале 1886 года.
_______________
* Регулярно.
* Комашня — поминки по усопшим душам.
* Идите, люди, идите. Родина зовёт. Слушайте песни! (польск.) — Ред.
* Стой, враг, стой, бой ещё не окончен! (польск.) — Ред.
* Повесим вас по паре, чиновники, вельможи! (польск.) — Ред.
* Идите, люди, идите! Докажите, что вы верные польские дети! (польск.) — Ред.