Посвящаю Степану Ковалеву
А звали его, собственно, так только в насмешку — Довбанюк, потому что он постоянно ходил в тех шляхетских, изношенных, простите, «довбанных» штанах. А на самом деле звался он Городиский. Шляхтич — правда, из тех ходачковых, но шляхетского гонору в нем хватало столько, что и графу было бы не зазорно. Идет бывало по улице — ободранный, в полотнянке, нестиранной два года, до колен запачканной — кто бы его не знал, пожалел бы, как старика, и хлеба дал. Но встретится с крестьянином — надуется, как индюк, нос кверху, будто звёзды считает, и прямо навстречу, ничего не замечая. И не дай бог кому не уступить ему дорогу или зацепить его краем своей свитки — так осрамит, что и света не увидишь!
— А ты, дурень! А ты, холоп! А ты, разбойник! Разве не видишь, что я иду? Не можешь отойти?
Свои уже знали его манеру, только усмехались да говорили:
— Ну-ну, пане Городиский (если не сказать «пане» — сохрани тебя бог, обидится насмерть!), простите уж на этот раз, не нарочно!
И Городиский гордо кивал в знак того, что прощает, и чапал дальше по улице. А если такое случалось с чужаком, незнакомцем, тот не раз останавливался, слушал-слушал, а потом, поглядев на него, как на лентяя, начинал насмехаться.
— Ба! А почему же пан не едет в карете вчетвером, а только по болоту чапает?
— Подожди, подожди, — вскрикивал Довбанюк, — придёт ещё такое время, что мы, шляхта, будем вами, хамами, ездить!
— Да чтоб об этом бог и не слышал! — смеётся человек, а Довбанюк ещё пуще бесится:
— Пахать будем вами, да! А вашими бабами волочить, чтобы ты знал! Думаешь, я шучу? Подожди только, через два года Польша будет — увидишь!
Услышав такой разговор, человек сразу переставал смеяться, с каким-то страхом поглядывал на Довбанюка, потом плюнет со всей силы и молча идёт дальше. А Довбанюк тоже сплюнет и ворчит себе под нос:
— Вот хамьё! Как себе устроились. Дисциплину забыли, совсем забыли! Но подождите, придёт на вас расплата — узнаете, что шляхтич — не мужик. Только бы Польша к нам вернулась!
Очень уж часто он, бедняга, вспоминал ту покойницу-Польшу. И бог его знает, что ему чудилось: то ли груши на ивах расти станут, то ли булочные тучи сойдут, — только одно ему казалось несомненным: что даже самому последнему шляхтичу тогда ежедневно будет привал. А у него, бедняги, каждый день был страстной пятницей. Работать — не хотелось ему тяжело, как крестьянину, своих пожитков только что на спине, а есть надо. Вот так и перебивался: то сад подопрёт, то за пчёлами приглядит (хотя пчёл боялся и в пасеке не смыслил), то в страду рядом с жницами постоит или зимой лучин наколет, зерно на веялке провеет — вся его работа. А если даже на такую не звали — летом плёлся в лес по грибы: наберёт голубинок, говяжек, сыроежек, разложит где-то огонь и печёт-печёт да ест. А зимой просто с пустыми руками из хаты в хату волочится, посидит, подышит, поговорит, дадут — перекусит, не дадут — дальше бредёт.
Было в нашем селе несколько зажиточных шляхтичей, тоже Городиских, хоть и не родня. Те его хоть немного жалели. Летом звали на работу, а и зимой не забывали. Не знаю, было ли у них соглашение или что, только каждую субботу они давали ему «регулярно» по мерке ячменной муки. Мы, дети, смеялись! Как только суббота-вечер — наш Довбанюк, ничего никому не говоря, берёт мешочек за пояс и — в село. А мы — тоже молча, за ним.
— А вы куда, колодачики? (Всех детей он звал «колодачиками».)
— Да так, бежим послушать, откуда собаки лают.
— Я вам устрою псов!
И грозил нам пальцем. Не любил он, видите ли, когда кто следил, куда он ходит или что делает. А нам того и надо. Нам бы только по селу пробежаться, лишь бы Довбанюка подразнить. И как он ни вертелся, ни прыгал через заборы, ни прятался в кукурузу и в бурьян, лишь бы сбить нас с толку — да куда там спрятаться от четырёх пар детских глаз! Куда он — туда и мы, да ещё кричим:
— Пане Городиский, гоп-гоп! Пане Городиский, гоп-гоп!
— Ну-ну, — ворчит он из-под кустов, — гопну я вас одного за другим, только убирайтесь с глаз моих!
А как уже получит свою мерку муки, выходит из хаты — и прямо на улицу. Тут уже и не думает прыгать через забор. По самой середине дороги идёт, и не дай бог к нему подойти! А дальше — к нам. С моим отцом он был каким-то давним знакомым, да и пасека у нас, сад — в общем, он у нас любил задерживаться, если других дел не было. «Это моё пристанище, — бывало, говорит, — пока не прогоните». И сундучок его со шмотками у нас в кладовке стоял. Даже горшочек свой и железную ложку держал там же. И каждый день варил себе в том горшке лемишку из той самой муки. Сварит, водой разведёт — и хлебает. Мама не выдержат, плеснут ему молока в ту болтанку, а он отвернётся, будто не видит, чтоб не пришлось благодарить. Не любил, видите ли, показывать, что кто-то ему делает милость, а уж попросить чего у кого — лучше с голоду умрёт! «Вот она, — бывало, говорит мама, — шляхетская манера!» Да и ладно, привыкли к старому Довбанюку.
Так вот послушайте, какая глупость пристала к старому уму на старости! Была неделя, где-то перед Петром, как раз в тот год, когда польское восстание в Варшаве началось. Газет у нас тогда не было, только смутные слухи ходили между людьми, мол, «поляки придут — будут мужиков резать» или, по меньшей мере, «введут панщину». Мужики притихли, а шляхта как на дрожжах поднялась. А село у нас, видите ли, смешанное: больше мужиков, меньше шляхты. А что уж наш Довбанюк — так тот даже во сне кричал: «Погодите вы, хамы, скоро Польша будет! Вот тогда!..»
С весны он как с ума сошёл. На любую работу — хоть режь, не пойдёт, а если и пойдёт, то что с него толку! Пусть себе рои летят, куда бог ведёт, пусть скворцы и сороки черешни обжирают, пусть канюк всех гусят унесёт — он ни видит, ни слышит! Ведь Польша уже скоро! Так неудивительно, что, бедняга, с голоду пух. А в ту пору и грибов не уродилось, и рыба не ловилась. Если бы не тот гарчик ячменной муки, что тезки ему по субботам давали — не дожил бы Довбанюк до своей Польши. Мама его прокормить не могли — своих детей хватало, да и голодный сезон был тяжёлый. Но Довбанюку всё равно! Чем туже ему, тем больше он тоскует по Польше.
Сидим мы вот так во дворе после обеда: отец, ещё несколько соседей и мы, дети, а Довбанюк — на пороге сеней лемишку ест, прямо из горшка, неразбавленную. Погоревали наши хозяева о голодном времени, а потом заговорили о восстании — кто что слышал на ярмарке или от чужих людей.
— Говорят, будто москаль побеждает, — сказал один.
— Кто это говорит? Кто смеет говорить?! — вскричал Довбанюк, вскочив с порога и швырнув в горшок железную ложку.
— Ой, пане Городиский, туго с вашей Польшей! Говорят, москаль ловит повстанцев, как рыбу в садке, а кого поймает — тем такое делает, что был петухом, а стал каплуном!
— Дурни говорят, а ещё большие дурни слушают!
— Ну, мы, собственно, шептали это по-тихому, чтоб вам не слышать.
Общий хохот. Довбанюк аж покраснел от злости, но промолчал, только сел обратно на порог и снова принялся за свою лемишку.
— Эх, зря вы пана разозлили, — передразнил один хозяин. — А вдруг завтра Польша будет! Вот-то будете в ярме ходить, аж вон как!
— Ну, в ярме так в ярме, — отозвался другой. — А я думаю, пан Городиский не будут такими, проявят свою великую милость к нам, глупым мужикам.
А Городиский — ни слова, только сопит и ячменную лемишку уплетает. Вдруг залаяли собаки, и с соседнего закутка раздался, как козлиное блеянье, тонкий голосок:
— Го́ршки па́янить, ма́мо-о-о!
— Эге, с ума сошёл — в воскресенье горшки лудить?! — заговорили хозяева.
— Пшепрашам, я сем за́втра по́паю, а ныне только шукам, где бы пре́ночувал! — отозвался из-за забора всё тот же козлиный голосок лудильщика.
— Гляди-ка, какой хитрый! Ну, иди сюда, иди! — сказали отец и указали перелаз.
Лудильщиков у нас тогда принимали охотно, потому что лудильщик — всё равно что газета, расскажет про всё. Бывало, полна хата людей набежит, как мошкары, а он себе на лавке сядет и «сем» да «лем» — и плетёт, что на язык попадёт, а люди рты разевают, ахают. И лудильщиков тех много бродило — каждый день новый. Ходили слухи, что их нарочно присылают. Одни говорили — паны, чтобы мужиков бунтовать, другие — власти, чтобы следили, не бунтуют ли мужики.
Так и этот. Перелез на двор, поздоровался с хозяевами и сел на пригорке. Отдыхает. Хозяева его расспрашивают то об этом, то о том, а он — молчит. Слово-два скажет и снова молчит. Через недолгое время уж по селу прошёл слух, что объявился лудильщик. Ого! Полдворя людей сбежалось — новостей послушать. Тогда мой лудильщик как не заговорит! Сначала заикался «сем» да «лем», плёл, что сам не понимал, а потом чисто по-польски — и только о восстании. Начал рассказывать, как повстанцы бьют москаля, как французы и англики вот-вот выступят полякам на помощь, как и наш цесарь не против москалю «жакет перекроить», как даже кое-где и мужики к повстанцам идут, а паны мужикам не только панщину, но и все леса с пастбищами дарят.
— Pójdźcie, ludzie, pójdźcie! — говорил он. — Ojczyzna woła! Słuchajcie piosneczki!
И затянул своим козлиным голоском:
Stój, wrogu, stój,
Bo nie ustał bój!
Пока пел, прыгал, вертелся на одной ноге, в одной руке держал моток проволоки, в другой — шилом махал, которым горшки лудят.