РАССКАЗ ЛОЖКАРЯ
Вот прочитал я тут в газетах — потому что я малость грамотный, — что бог даровал нашему краю такого хорошего маршалка, который говорит: «Всех сил приложу, лишь бы поднять домашний промысел в Галичине. Пусть там всё что хочет рушится, что хочет — пропадает, а домашний промысел обязан возродиться!»
Читал я также, как очень расхваливают наш домашний промысел такие большие господа, как граф Дидушицкий*, пан Вержбицкий* и другие, как они за дорогие деньги скупают гуцульскую керамику, покутские тряпки, старые коврики, герданы, пояса и деревянные изделия — и не только выставляют их всему миру, но ещё и портреты с ними заказывают, и книги о них пишут. «Ну, — думаю себе, — хвала тебе, Господи! Видно, и в наше окошко когда-то заглянет солнце. Может, и мне улыбнётся час удачи». А надо вам знать, что и я, хоть вроде и зажиточный хозяин с землёй, тоже немного занимаюсь тем самым промыслом. Правда, промысел не ахти какой: делаю деревянные ложки, корытца и кропила. Это у нас в роду ведётся, от деда-прадеда. Есть у нас свой лесок с давних времён — одни берёзы, липы, клёны да ясеня, и заведено у нас так, что кто из семьи срубает старое дерево, тот обязан посадить два молодых. А средние деревья рубить и вовсе нельзя.
Как я уже сказал, промысел у нас не бог весть какой. Срублю три старых дерева — и материала хватает на год, а то и на два. Работаю в основном «на заказ», по заявкам, а на продажу вывожу разве что раз в год то, что остаётся, что люди из дома не забрали. Х разве кропила два раза в год вожу на отпуст в Кальварию, да на «матки» в Самбор, да на Троицу в Дрогобыч. А моих ложек на ярмарках вы не увидите. За ложками ко мне из-за двадцатой границы приходят, и всё, что сделаю — тут же расхватывают. Не хочу хвастаться, но скажу только, что люди говорят: нет лучше ложек, чем мои. И лёгкие, и удобные, и крепкие. Не знаю, знаете ли вы, но у нас в деревнях каждый ложкар имеет свой фирменный стиль, свою форму ложек: один делает грубые, как копалки, другой — чрезмерно изогнутые, так что ешь — а всё мимо рта проливается, а иной вроде и делает хорошие, да дерево как-то так режет, что стоит ложке только немного на солнце побыть или от кухонного жара — сразу трескается. Вроде бы нетрудно ложку вырезать, а всё-таки надо знать приёмы, разбираться в материале, уметь правильно его разрезать, высушить, ну и пропорции на самой работе соблюсти. И не каждое дерево подойдёт — тоже надо правильно выбрать.
У меня, как уже говорил, этот промысел — издавна. Вот так, когда сажусь со старшим сыном делать ложки, то в нашей избе — настоящий ярмарок. Молнией весть по деревням разносится: ого, Яць Яремишин за ложки сел! И уже на следующий день начинают люди сходиться, сперва, конечно, из своей деревни. У них первоочередное право и цена ниже — так у нас испокон веков заведено, и это за то, что они мой лес берегут. В казённом или панском — воруют, кто что схватит, а мой — хоть и под боком — никто ни сучка не тронет. Такая старая договорённость, и все её держатся. А пока своим продам, уже и из дальних деревень, как на освящённую воду, за порядком ждут. «А мне, куме, копу!», — «А мне полкопы!», — «А мне вместе с Алексой копу!» — я записываю всех, назначаю, к какому сроку будет готово, и они уходят. А те, кто пришёл издалека, с Днестра, из низин — неловко их без ничего отправлять. Ждут, пока не нарежу им, сколько нужно. Нередко по пятеро, по десятеро ночуют у меня — кто под навесом, кто на току в амбаре. А вечером, само собой, надо угостить людей тем, что бог послал. Мы с сыном сидим за работой на верстачках, светит каганец, а посторонние садятся на лавку, беседуют, рассказывают, как живётся, что нового, а каждый глаз с ложек не спускает — ждёт, когда освободится очередь перед ним.
Вот таким был наш домашний промысел с давних времён. Дохода с него немного — цена на ложки пустяковая, а труд вложить приходится немалый; но хоть с людьми пообщаешься, знакомых заведёшь, уважение обретёшь в чужих деревнях — где ни покажешься, узнают; ну и не без того, чтобы что-то к хозяйству не добавилось.
Так вот, прочитав, что во Львове назначили такого доброго маршалка, который хочет покровительствовать нашему промыслу, я аж богу на радостях спасибо сказал. Правда, не вычитал я, каким именно способом пан маршалок намерен его поддерживать, но уже сама добрая воля обрадовала. «Всё ж таки, — думаю, — такой пан, умный и вельможный, найдёт способы, о которых нам, простым мужикам, и не снилось». А пока и то хорошо, что он обратил на нас внимание; поможет — не поможет, но хотя бы защитит нас от евреев, которые захватили нескольких знакомых мне ложкарей так ловко, что бедолаги теперь днями и ночами всей семьёй ложки строгают для евреев по 10 кр[ейцеров] за копу. Дерево — еврейское, это понятно, но за труд бедняк получает едва ли достаточно, чтобы с голоду не умереть. Пробовали и ко мне евреи подступиться — не вышло: у меня свой лес и свой материал, и не так-то меня подловишь. Деньги в долг предлагали, в партнёрство навязывались: «Давайте, — говорят, — фабрику деревянных изделий вместе основим». И на это я не поддался. «Оставьте вы меня в покое, — сказал я им, — ищите себе еврейских партнёров, а я по-старинке буду работать». С тех пор стали копать под меня. Подговорили налогового инспектора, чтобы наложил на меня подоходный налог. Но инспектор оказался честным человеком, не поверил евреям на слово, приехал ко мне, осмотрел мои инструменты, лес, склад сухого дерева, опросил людей — и убедившись, что я занимаюсь работой лишь в свободное от хозяйства время и в небольшом масштабе, оставил меня в покое, а евреев ни с чем отправил.
«Наверное, прежде всего в том и сила — защитить наш домашний промысел от таких вот незваных «покровителей», — подумал я, прочитав об искренней заботе пана маршалка.
— Го-го, — говорю, обрадованный, всем знакомым, — а видите, и с нашего Подгорья свет на всю Галицию пошёл! Ведь пан маршалок из наших краёв, из Старого Места*! Смело скажу: мои да отца моего ложки его, можно сказать, человеком сделали. Староместские только у нас издавна ложки покупают. А уж точно, что в наших корытах его в детстве купали и нашим кропилом окропляли! Ну, то и не чудо, что теперь, став паном, нас вспомнил. Вот увидите, какую он помощь нам придумает!
А люди слушают такие речи и радуются.
— Ну, что ж, дай бог, дай бог, чтобы и из нашего простого сословия получилась польза для всего края!
Один только неверующий Хома нашёлся в деревне — да и звали его, кстати, Хома Губатый.
— Э, — говорит, — куме Яцю, нечего вам жаловаться на свою долю, а на панскую помощь не надейтесь! Я панов не осуждаю, но как старый человек скажу: никогда панская милость мужику на здоровье не шла. Недаром старики приговорку сложили: не равняй свой нос с панским — если длиннее будет, тебе его урежут, а если короче — натянут. Панская милость на быстрой лошади ездит.
— Я вам, куме Хома, не перечу, — сказал я, — и на панскую милость не надеюсь, но думаю, что если людям будет лучше — то и мне будет лучше, и что пан маршалок слов на ветер не бросает.
Вот так болтаем туда-сюда, и тут приходит новый номер газеты — той самой, что мы с кумом дьячком в складчину выписываем. Пишут там что-то длинно и широко про какие-то «обязательные корпорации». Что за черт? Читаю, читаю, сперва ничего не понимаю, а потом нахожу: речь о цехах. Старые цеха будут восстановлены — из самого Вены пришёл указ. «Э, — думаю, — это не про нас. Цеха — это для городов, для ремесленников, а у нас в сёлах, сколько себя помню, цехов не бывало — и не будет».
Это было где-то зимой, в Пущенье, ближе к Средопосту, сажусь я с сыном за ложки. Работаем день, второй, третий — народу собирается всё больше, разговариваем. И вдруг приходит жандарм.
— Добрый день!
— Добрый день!
— Дай бог счастья!
— Дай пане-боже! Спасибо за доброе слово.
Сел он на лавку у окна, смотрит, как мы работаем, а потом говорит:
— А что это у вас, хозяин, столько народу?
— Да так, за ложками пришли.
— Так вы ложки делаете?
— Авжеж, делаю, вот так, иногда, если кто закажет.
Взял он одну готовую ложку, посмотрел.
— Хорошая работа, — говорит. — А где вы этому ремеслу учились?
— Нигде. Это у нас в роду — от отца к сыну переходит.
— А, понятно! А есть у вас свидетельство о пригодности?
Я глянул на него, как, не к ночи будь сказано, телёнок на новые ворота.
— И чего это вы так на меня уставились? — говорит жандарм, улыбаясь. — Не понимаете, что ли?
— Та и правда не понимаю, — отвечаю.
— Как же так, разве не знаете, что вышел закон — никто не имеет права заниматься ремеслом без свидетельства от своего цеха?
Я оторопел.
— Ремеслом?.. — пробормотал я. — А разве это ремесло?
— А что же это?
— Это... это ведь домашний промысел.
— Ха-ха-ха! — засмеялся жандарм. — Хорош мне домашний промысел, если вы товар на продажу делаете. Вот если бы только для своей семьи — тогда да. А так — ремесло.
— Но как же мне получить свидетельство, если я к цеху не принадлежу?
— Это не важно. Если признают, что вы способны — выдадут. А пока свидетельства нет — работать для других нельзя.
С этими словами жандарм и ушёл, оставив нас как ошпаренных.
Что тут делать? Запрягаю лошадей, еду в город, а сына оставляю за работой: нельзя же столько чужих людей ни с чем разогнать.
Беру с собой на всякий случай пару серебряных — и вперёд! Только в дороге думаю: «Ба, а к какому цеху я могу принадлежать? Кто из мастеров может выдать мне свидетельство, если в городе никто ложками и кропилами не занимается? Что ж, — думаю, — пойду к каждому, кто хоть чем-то из дерева занимается — может, кто и даст это проклятое свидетельство».
Приехал я в город — первым делом иду к знакомому колёснику.