Длинная вереница блестящих экипажей медленно тянулась сквозь плотную шпалеру восторженной толпы и остановилась перед воротами фабрики. Сегодня, однако, это были уже не те ворота, что ещё две недели назад скрипели на ржавых железных петлях, сбитые из старых досок, снизу заляпанные грязью, а сверху разрисованные непристойными картинками и надписями, выведенными *al fresco* нефтяной жижей. Сегодня от тех ворот осталась лишь широкая прорезь в заборе, а в ней поднималась до второго этажа оригинальная, почти артистически выполненная в стиле рококо триумфальная арка из разноцветных глыб земляного воска.
На основании из зеленоватого, жёлтого с прожилками сырца и чёрных, как смоль, глыб переплавленного воска поднимались массивные колонны из белого, как снег, парафина с декоративными капителями, поддерживающими красиво изогнутую арку, украшенную тысячами «эс-флоресов» из того же материала. Это была идея директора фабрики, бельгийца Ван-Гехта, исполненная, очевидно, не кем иным, как самими фабричными рабочими при помощи одного дрогобычского инженера.
У ворот стоял сам принципал во фраке, с шляпой-клапом под мышкой, с золотой цепочкой от часов на животе и приветствовал императора короткой немецкой речью, которую закончил выкриком во всё горло: «Seine Majestät der Herr Kaiser lebe hoch!» *
— Lebe hoch! Niech żyje! Многая літа! — подхватила толпа снаружи и внутри фабрики. А во дворе, чистом, как нутро шкатулки, усыпанном гравием и украшенном зеленью, стояли выпрямленные рабочие длинными рядами. Помытые, выбритые, в новых мундирах, они выглядели вполне прилично, особенно потому, что в первом ряду, ближе ко входу, стояли молодые, крепкие и здоровые, а старики, слабые, согнутые или едва вылечившиеся от ран, были поставлены позади, подальше от входа.
— Это мои рабочие! — радостно и с гордостью произнёс господин Гаммершляг, исполняя роль хозяина, которому предстояло провести почётного гостя по всем отделам фабрики.
Император подошёл к ряду рабочих, откуда вновь раздались приветственные возгласы в его честь. Монарх поблагодарил, махнув рукой, затем спросил у первого рабочего, как его зовут, у второго — как долго он работает на фабрике, у третьего — женат ли и сколько у него детей. На этом осмотр рабочих закончился. Обращаясь к принципалу, который за эти мгновения стоял словно на иголках, мучимый невыносимой тревогой, бледнея и краснея от страха, чтобы кто-то из рабочих не брякнул чего-то дерзкого или мятежного, монарх добродушно произнёс:
— Sie haben tüchtige, gesunde und ordentliche Leute. Sind Sie mit ihnen zufrieden?*
— Vollkommen, Majestät! Wir sind wie eine Familie*.
— Es freut mich sehr*, — ответил император и, повторяя неторопливо: «Sehr gut, sehr gut»*, пошёл дальше осматривать станки, аппараты и другие фабричные здания.
Здесь всё прошло очень гладко. Все машины и устройства блестели, как зеркало, в помещениях пахло смолой и можжевельником, а в шопах, где спали рабочие, было чисто, светло и опрятно, ведь специально к этому празднику прорубили несколько окон и привезли из Дрогобыча с десяток кроватей. Постановщики этой комедии всё устроили так, будто у каждого рабочего было отдельное обшитое помещение с кроватью, соломенником и подушкой, набитой травой, и с грубым пледом для укрытия.
— Primitiv, primitiv, aber hygienisch*, — сказал император, осматривая одну из таких спален.
— Ach, Euere Majestät, — воскликнул с глубоким волнением господин принципал, — dies ist ein Paradies im Vergleich mit dem, was diese Leute einst in ihren Bauernhütten hatten. Sie sagen es selbst*.
— Freut mich sehr! Freut mich sehr! * — сказал император, поворачиваясь к выходу.
— Виват! Виват! Да здравствует наш наисветлейший монарх! — с удвоенной силой зазвучали радостные возгласы толпы, когда император и его свита сели в экипажи, чтобы проехать ещё несколько сот шагов до ближайшего железнодорожного поста, где уже ждал придворный поезд, чтобы отвезти его в Борислав. Блестящие экипажи медленно тронулись под нескончаемые крики толпы, а когда скрылись из виду за воротами фабрики, все в округе почувствовали, что прекрасные мгновения праздничного дня миновали безвозвратно.
III
Прошло несколько недель. Фабрика быстро утратила свою опрятную и праздничную наружность. Восковая арка, на которую ещё несколько дней приходили посмотреть любопытные из Дрогобыча и окрестных деревень, была разобрана и переработана в свечи. Гравий, которым было засыпано дворовое пространство, после первого же дождя и сотен рабочих ног вместе с тяжёлыми колёсами вдавился в старую грязь и исчез почти бесследно. Из шоп, где ночевали рабочие, давно уже вынесли перегородки, дверцы, кровати и постели. Всё это было либо сделано на время, либо взято взаймы, и теперь рабочие вновь ночевали на голой соломе и траве, на досках или прямо на земле, где кому довелось упасть. Они настолько привыкли к такому, что перемена их нисколько не удивила. Ведь знали: не каждый день Пасха, а для императора нужен был парад. Одно только радовало их и осталось как память о праздничном дне — новые мундиры, которые фабричная администрация у них не отняла, и потому они благословляли визит цесаря.
Между тем, одним вечером после фаєранти их снова позвали к канцелярии с известием, что господин принципал хочет что-то им сказать. Весело переговариваясь и шутя, рабочие собрались перед канцелярией. Ждать пришлось довольно долго — господин принципал всё не выходил.
— Ага, видно, что-то у помпы сломалось, раз не фыркает, — шутили рабочие, называя между собой принципала «помпой».
Но с «помпой» всё было в порядке. Господин принципал вышел весёлый, почти сияющий, держа в руках какой-то лист бумаги с огромной печатью.
— Ну что, хлопцы, — произнёс он, показывая на бумагу, даже не поприветствовав рабочих, — видите?
— Та видим, — ответили изумлённые рабочие.
— А знаете, что это такое?
— Откуда нам знать? Может, это завещание господина принципала?
— Тьфу, тьфу, тьфу! Чтобы тебя заклинило! Что ты несёшь? — вскрикнул принципал, который панически боялся думать о «последних вещах». — Ты что, с ума сошёл? Присмотрись ближе, дурень! Тут подпись стоит, а тебе мерещится завещание! Тьфу, тьфу, тьфу!
Отдувшись от гнева, господин принципал снова прояснил лицо.
— Это декрет, хлопцы! Декрет наисветлейшего господина, который за заслуги перед краем назначает меня бароном. Понимаете, что это значит? Теперь я для вас уже не просто господин принципал, а господин барон. Поняли? Так теперь и обращайтесь ко мне.
— Да здравствует пан барон Гаммершляг! — взвизгнул один из надзирателей, стоявший среди рабочих, а вместе с ним и несколько рабочих, стоявших ближе к новоиспечённому барону.
Но едва утихли возгласы, и пан барон, поглаживая бороду, собирался с мыслями для дальнейшей речи, как вдруг вперёд вышел один рабочий, низко поклонился и выпалил, как из пушки, на своём мазурском диалекте:
— A może by ta pan barun psy takij urocystosci rjcyli nam trochę podwyssyć podzienne? *
Господин барон не поверил своим ушам.
— Что, что, что?! Проклятые мазуры! Да вы что, сожрать меня хотите с костями, живьём замучить?! Разве не знаете, что эта фабрика почти не приносит мне прибыли, что я её держу только из чести, только ради вас, чтобы вы, дармоеды, не подохли с голоду? И с чего мне поднимать вам подённую плату? С каких капиталов? Или вы хотите, чтобы я ещё приплачивал к вам? Ах, это неслыханно! Это… af mane Munes*, — мир сходит с ума!
Рабочие молчали, пристыженные. Пан барон, словно обезумев, бегал по крыльцу, размахивал руками, корчил гримасы и извергал потоки гнева, изливая всё своё возмущение по поводу невиданных притязаний рабочих.
— Я ведь не это хотел вам сказать, — наконец произнёс он решительным и грозным голосом. — Знаете, глупцы, сколько мне стоил этот документ, этот титул? Но откуда вам знать? Больше 10 000 я за него отдал, а вы ещё что-то от меня хотите?! Ну, с чего я вам дам? Дерите с меня полы, тяните жилы — только денег вам не дам. А тут ещё и ваши мундиры! Ну и что с того, что я вас одел, как порядочных людей, хотя вовсе не был к этому обязан? Вы чувствуете благодарность? Где там! Ни капли! Но подождите! Если вы не чувствуете благодарности ко мне, то и я с вами больше не буду церемониться. Господин кассир! Стоимость мундиров записать на счёт каждого, разбить на полгода и вычитать еженедельно из зарплаты!
Рабочие стояли ошеломлённые.
— Вот вам и захотелось! — грозно кричал пан барон, хотя никакого сопротивления слышно не было. — А теперь марш отсюда! И запомните ещё кое-что! Отныне я уже не просто Ляйб Гаммершляг, а пан барон Лео фон Гаммершляг. Сам наисветлейший пан наградил меня за мои заслуги. Пан староста и жандармы теперь должны будут внимательнее слушать, что я скажу. Поняли? Ведите себя тихо, чтобы мне не пришлось объяснять яснее. А ну, марш!
И пан барон махнул рукой. Но рабочие всё ещё стояли, словно окаменев. Значит, эти жалкие мундиры, вручённые им вроде как награда за их кровавую, внеурочную работу по подготовке фабрики, теперь будут списаны с их заработка! Значит, эту нищенскую плату, которую они получали до сих пор, теперь ещё и урежут на целый квартал — за «подарок», которого они и не просили! А в придачу выходит, что своей работой они помогли только возвышению пана барона, укреплению его влияния, которое теперь обернётся прежде всего против них самих. Все эти мысли, что мгновенно поняли даже самые забитые и наивные, окутали их тягучей, душной атмосферой. Какая-то неясная логика вернула их мысленно к недавнему праздничному приветствию императора на той самой фабрике. Тогдашний блеск, радость, восторженные крики — всё это теперь казалось чем-то далеким, фантастическим, невозможным в реальности. Контраст был таким резким, словно зияющая пропасть — и она потянула их за собой. И вдруг в воздух взлетели шапки, и с десятков глоток вырвался крик, который тут же подхватили все рабочие этой фабрики: «Виват! Да здравствует наш наисветлейший монарх! Виват!»
_____________________________
* На свежем воздухе (итал.) — Ред.
* Его величество господин император пусть живёт! (нем.) — Ред.
* Да здравствует! Да здравствует! (нем., польск.) — Ред.
* У вас славные, здоровые и порядочные люди.