I
Это случилось в августе 1880 года, во время путешествия императора по Галичине.
На большой фабрике по производству парафина и церезина (земляного воска) возле Дрогобыча царил гул, словно в улье. Только что прозвенел «фаєрант» (сигнал обеда), и рабочие высыпали из разных павильонов на просторный фабричный двор, где в живописном беспорядке валялись то разбитая бочка с нефтяной жижей, используемой для выпаривания, то проржавевший обломок железной машины, то жестяные ведра со зловонными нефтяными остатками, то какие-то особенно грязные и вонючие тряпки, инструменты, дорожная тележка с поломанным дышлом и прочие подобные «украшения». Лица и одежда рабочих, выходивших из цехов, вполне соответствовали окружению, на фоне которого выделялись облупленные, испачканные стены фабричных зданий, высокий дощатый забор, окружавший всю фабрику, и прекрасные предгорья с холмами, покрытыми стерней и золотыми полосами спелого зерна. К западу от фабрики, за мелкой, но широкой речкой Тысменицей и раскинувшимся над ней небольшим селом Млинки, поднимался на не очень высоком холме могучий дубовый лес Тептюж. Сюда из Дрогобыча тянулась ровная, как по шнуру прочерченная, мощеная императорская дорога — мимо фабрики, через реку без моста и через Млинки. Долина Тысменицы у фабрики закручивалась южнее, затем на восток, между дрогобычскими холмами, а далее на запад, над этой долиной, как фантастическая, темно-синяя, слегка волнующаяся стена, стоял суровый хребет Дил, часто окутанный мглой, словно сновидениями. У его подножия курились многочисленные фабрики и торчали острые башни над нефтяными скважинами Борислава — главного центра галицкой нефтяной и парафиновой промышленности, с его 10 000 скважин и 10 000 евреев.
Внешний вид лиц и одежды рабочих соответствовал только ближайшему окружению — грязному и зловонному. Те, кто шёл от котлов, были почти голыми, в рваных рубахах, и многие из них задыхались от кашля из-за ядовитых испарений, которые они вдыхали во время дистилляции и очистки земляного воска. Те, что шли от «гайцу» (топок), тоже были лишь в рубахах и выглядели так, будто их только что вытащили из кипятка, с налитыми кровью глазами и обожжёнными, покрасневшими от горящего угля лицами. Другие шли от «сыра», который носили к котлам, и были словно облиты вонючей смолой. Кто-то возвращался из бондарни, из склада или от других вспомогательных работ — все оборванные, измученные, усталые. Всем, очевидно, хотелось только одного — поскорее перекусить и поскорее рухнуть в каком-нибудь углу на солому, щепки или голую землю, чтобы уснуть мёртвым сном до следующего звонка.
— Подождите, подождите! Не расходиться! — кричал директор фабрики, как раз в этот момент вышедший в сопровождении двух надзирателей из своего кабинета и вставший в проходе, загораживая выход.
— А там что такое? Что случилось? — спрашивали ближайшие рабочие.
— Пропустите! Чего столпились? Есть хотим! — кричали сзади, не понимая, что за препятствие перед воротами.
— Подождите! Подождите! — громовыми голосами закричали надзиратели. — Тихо! Спокойно!
— Что за черт! Почему нам ждать? — возмущались рабочие.
— Господин принципал приехал. Хочет вам кое-что сказать, — крикнул директор в толпу.
— Господин принципал! Господин принципал! — загомонила толпа, ведь принципала, известного дрогобычского капиталиста, они обычно видели только в день выплаты. Но сегодня не день зарплаты. Чего же он может хотеть?
Толпа медленно отодвинулась от ворот и начала собираться у фабричного кабинета, откуда обычно показывался принципал. И действительно, через несколько минут, когда гомон утих, в дверях показалось полное лицо господина Гаммершляга, в чёрной бороде, с привычной полунасмешливой, полуснисходительной улыбкой на губах и хитро прищуренными глазами. Он жестом руки поприветствовал толпу рабочих, стоявших густой стеной и смотревших на него с выражением пассивного ожидания, но не ответил на их приветствие.
— Ну как, как у вас дела? — спросил принципал.
— Та-а, как дела, — нехотя ответил один рабочий, стоявший ближе всех. — Плохо дела. Надзиратели нас обижают, кормят дрянью, а сегодня у одного руку обварило на котле.
— Надо было внимательнее быть! Я в том не виноват! — крикнул сбоку один из надзирателей.
— Молчать! Молчать! — строго гаркнули директор и остальные надзиратели. — Речь сейчас не об этом. Скажете своё при выплате.
— Как это молчать? — огрызнулся рабочий. — Если господин принципал спрашивает, как у нас дела…
— Но он не тебя спрашивает, дурень! — отрезал надзиратель.
— Не затыкайся ты, жидовский Иван! Молчи, прихвостень! — закричали возмущённые рабочие в сторону услужливого надзирателя.
Господин принципал с божественным спокойствием выслушивал все эти выкрики, стоя на возвышении у фабричной канцелярии, пока крик не утих.
— Ну, вот видите, какие вы, — наконец заговорил он с лёгкой насмешкой. — Всё вам плохо, всё вам не так, на всё жалуетесь. А я-то знаю, если приглядеться поближе ко всем вашим жалобам — ни одна не оправдана. И вы не понимаете одной очень важной вещи. Если бы не фабрика и не я, кто её содержит своими деньгами, то что бы с вами было? Ну, скажите, что было бы?
Рабочие молчали, ошеломлённые этим неожиданным вопросом.
— Ага, вот и притихли, — уже мягче продолжил принципал. — Если вы молчите, то я вам сам скажу. Подохли бы с голоду, один за другим. Радовались бы, если бы раз в день картошку в мундире с крошкой соли получили. А тут у вас и хлеб, и сыр, и мясо по воскресеньям, и водка, и голод вам неведом. И всё вам не по нраву, всё плохо. Говорите, обдирают вас. Ну-ну, — добавил он с иронической усмешкой, оглядев их оборванные фигуры, — не так уж с вас много и содрать можно.
— Кровь нашу пьёте! Кожу сдираете! Нашим жиром откармливаетесь! — выкрикнул кто-то из толпы.
Господин принципал метнул грозный взгляд в ту сторону, откуда доносился голос, но не смог выделить виновного в толпе. Однако запомнил несколько подозрительных лиц для последующего расследования, а пока сделал вид, что ничего не слышал, и продолжил спокойно:
— Вот, видите, вы всегда такие. Вместо того чтобы быть благодарными — жалуетесь и выдумываете. Вместо того чтобы думать, что чем лучше мне, тем лучше и вам — вы считаете меня и фабрику своими врагами.
Рабочие молчали, а некоторые, быть может, даже почувствовали стыд, не в силах оценить, сколько правды в словах принципала.
— Ну, слушайте, господа рабочие, — продолжал ещё мягче, почти сердечно господин принципал. — Через две недели у нас на фабрике будет большой праздник. Надо хорошо подготовиться, слышите? Наш наисветлейший монарх, наш император будет проезжать через наш город. Я приложил все старания, чтобы он по дороге заехал на нашу фабрику и осмотрел её. Вы, конечно, понимаете, какая это честь не только для меня, но и для всех вас, какая это милость от нашего императора.
Рабочие молчали, словно их зачерствевшие сердца не чувствовали ни чести, ни милости наисветлейшего монарха.
— Ну, а принять такого гостя нужно как следует. Не покажем же мы ему фабрику и вас самих в таком безобразном виде, как сейчас. Надо здесь навести порядок.
— Это дело господина принципала, а не наше, — сказал один из рабочих.
— Как это моё? Как это не ваше? — живо подхватил принципал. — Не волнуйтесь, я знаю, что мне делать. За себя мне стыдно не будет. Но и вы должны постараться каждый за себя. Я, конечно, не могу вас заставить, но вы должны сделать это не ради меня — ради монарха. Вот здесь, во дворе, надо убраться, вынести мусор, вычистить грязь, всё лишнее — убрать. Ведь всё это свинство натворили не я, а вы. Надо засыпать весь двор гравием — это небольшая работа, речка с гравием тут под носом, времени у нас достаточно. Ну, стены я велю отштукатурить и побелить, а в ваших шопах, где вы ночуете, тоже надо навести порядок, а вдруг наш монарх заглянет и туда. Знаете, какой он добрый, как заботится о своих подданных — лучше, чем отец о детях, и всем интересуется. Так вот, всё это сделаете вы — нанимать отдельных рабочих не буду. Каждый день после обеда по часу-два — и всё будет чисто, как зеркало. Согласны, хлопцы?
Глубокое молчание было ответом на эту речь.
— Ну, не думайте, что я всё это жду от вас даром. Посмотрите на себя, как вы выглядите. Никто из вас ведь не захочет показаться своему императору в таком виде. Надо вас всех прилично одеть. Завтра пришлю сюда нескольких портных, снимут с вас мерки и сошьют мундиры. А за это вы сделаете всё, что нужно.
— Та-а, ну если так, то другое дело, — откликнулся кто-то из рабочих.
Принципал воспринял эту нерешительную реплику как знак согласия и уже совершенно спокойно продолжил:
— Ну, хорошо. Господин директор организует всё, что потребуется. Надо будет украсить фабрику. Лес рядом — зелени полно, можно сделать дубовые венки и гирлянды. Ворота надо будет обвесить флагами. Остальное господин директор продумает. Так что давайте, ребята, живее и с охотой за работу — и я даю вам своё честное слово: все будем довольны, всё будет хорошо.
«Хлопцы», среди которых было немало взрослых, бородатых и усатых мужчин, а также несколько седых стариков, выслушав речь своего принципала, не выразили особой радости — кто-то тоскливо вздохнул, а кто-то просто молча разошёлся. Только среди молодёжи слова принципала вызвали весёлое настроение — их радовала мысль пройтись в мундирах перед императором. И когда принципал вместе с директором повернулся и направился в кабинет, некоторые из молодых, быть может, не без влияния надзирателей, подбросили шапки вверх и закричали:
— Виват! Да здравствует наш наисветлейший монарх!
II
— Виват! Да здравствует наш наисветлейший монарх! Виват! Виват!
Так кричали бесчисленные толпы празднично одетых людей, преимущественно евреев, которые толпились и заполняли всю дорогу перед большой фабрикой парафина и церезина в тот момент, когда император в сопровождении наместника и многочисленной свиты прибыл из Дрогобыча.