I
Казачье село Глыбовое при самом Днепре, а окружили его высокие горы. Поедешь — то дорога тебе вьётся бором, густым таким, что и не проглянешь: только над тобой Божий свет, кругом туман душистый; издалека что-то гудит-гудит; когда вдруг повеяло свеженьким ветерком — и засинеет старый Днепр меж зелёных камышей да красного верболоза, и подымутся крутые серые горы. Тут и село как раз. Белеют хаты, цветут огороды. Вот и каменная церковь с высокой колокольней, уж старая; стены аж зеленели; вымощенное кладбище поросло травою.
Сразу за церковью стояла когда-то хата славная, и садок, и огород при ней был добрый! Жил в той хате Охрим Полищук с женою. Она была издалека взята, и такая уж хороша, чернобровая, а гордая да важная — Мати Божья! Идёт, бывало, себе — как писаная: глаза в землю опущены и не смотрит.
Сперва они очень богаты были. Что есть лучшее ожерелье, или очипок, или что иное — то уж Евга себе наденет. Имели всякого добра, что и не сосчитать. Да недолго и жировали. Охрим был человек добрый; как кого увидит в беде, так сразу и выручит, хоть сам убудет. Деньги раздавал взаймы то тому, то другому, ещё к тому и погулять любил, да и не опомнился, как двор опустел и окованные сундуки опорожнели.
Опечалилась тяжко Евга, аж красота её увяла, постарела. Ходит хмурая, и дитя её не утешает. Какая же у неё была девочка хорошая! «Родилась, — говорит, — моя доченька, на горе да на беду! Век горем загубишь, доченька; беду и в домовину с собой положишь». Всё, бывало, печалится да печалится, а дитятко смотрит матери в глаза ласково и весёленько да в ладоши хлопает — не понимает.
II
Время не останавливается. Много лет минуло. Евга хоть и свыклась малость, да уж не та стала, что прежде! А девочка выросла у неё пригожая, как маковка полненькая, свежая, как ягода луговая, весёлая, словно пташка певучая; а что уж правдивая да искренняя душа! Зроду-навеку не слышали, чтоб кого оговорила или осудила; такая уж любящая натура была! Чтоб там поссориться с кем, как другие, — то ни за что! Будь то на вечеринках, в танце, или дома — ко всем приветная и весёленькая, как ясочка.
Сватает Наталью Михайло Бруй, парень добрый и роду хорошего, а что уж любил её искренно, то все видели. Люди, бывало, любуются на них, как сойдутся где на свадьбе или в танце вместе. Оба молодые и красивые, как полные цветы. «Вот если б Господь свёл их в пару!» — бывало, скажут.
Вот и послал Михайло сватов; девушки уж в дружки наряжаются да гадают, какое-то у Натальи будет веселье; а тут сваты со своим хлебом воротились: не отдают Наталью! Отец и рад бы, да мать и слышать не хочет, что не богат. Загрустил Михайло, плачет Наталья, да делать нечего! Попрощались молодые, пошёл Михайло в чумаки. Такая, видишь, мысль у него была: «Заработаю что-то, подымусь да и возьму-таки Наталью».
III
Пока он ходил по дорогам да чумаковал, подвернулся другой, богач большой, Данило Гурч. Он хоть и из казаков был, да жил себе паном, имел свой хутор, и степи, и поля, только что ходил в свите, в серой шапке — не хотел в другое одеваться. Как-то купцы, что наезжали к нему что-то покупать, и говорят:
— Братец Данило! Всем бы ты человек, да кабы ты эту свитину сбросил да ходил по-нашему — в кафтане.
— А чтоб вы того не дождались, вражьи сыны! — крикнул он на них. — Коли одежу мою станете глумить, прочь с моего двора!
Так еле-еле, бедолаги, от него убежали.
Такой был яростный, что сохрани Господи! Как разъярится — аж у него искры огненные из глаз скачут, и побелеет, как мел. А был красив собой очень: чело высокое гетманское, брови так и говорят, глаза карие, ясные, как звёзды, и улыбнётся, бывало, так ласково, да разом и гордо и грустно, что аж за сердце кольнёт...
Остался он смолоду сиротой: мать молодой умерла, а отца убили на войне. Рассказывали старые люди, что была ещё у него сестра, хорошая девушка, да влюбилась в ляха, брат того и не знал, только знала старая бабушка, что у них жила и вырастила обоих. Как старая ни уговаривала Катерину — не послушала девица, да как брата дома не было, и подалась с ляхом в Польшу.
Приезжает [Данило] домой да и спрашивает старую:
— А где сестра? Почему меня не встречает?
А он сестру так жалел, как родную дитину; только и на думке у него, что Катерина, чем бы то порадовать сестрицу, как развлечь.
Спрашивает он, а старая заплакала да и говорит:
— Никто уж тебя встречать не будет, мой сокол ясный, кроме меня, старой!
— А что такое? Какая беда? Где сестра?
Старая и рассказала ему, как влюбилась Катерина в ляха, как не слушала ни увещаний её, ни просьб, ни угроз.
— Вчера, — говорит старая, — вечером приехал ездок, она вышла, а я за ней побежала. Знамо, молодое — быстрее добежала, чем я. Схватил он её на руки и помчал. Только и видела!
— Не тот ли это лях, что в Максимчине хуторе жил?
— Тот самый, голубчик! Всё, бывало, куда ни пойдём, он на глаза навернётся.
Ничего более не сказал Данило. Белый, как та хустка, опустил глаза в землю да и думает. А дальше:
— Прощай, старая!
— Куда ж ты, мой орёл? Покидаешь меня в тоске и печали! Скоро ли ж тебя ждать?
— Скоро буду.
Впал на коня да и умчался, и не было его месяца два. Старая выглядывает да плачет: «Выкормила, вырастила, да и оба покинули!» Когда так, одного вечера застучало во дворе; выбежала старая, а Данило коня привязывает.
— Ой сынок мой! Цвет мой! Где ж ты доселе был? Слыхал ли про сестру? Где она, моя пташечка? Какую-то ей долю Господь дал?
А он молчит, ни слова.
Ввела его в избу, да аж испугалась: такой он стал!
— Данилушко мой! Да какой же ты страшный! Хворел, верно? Или дорога тебя утомила?
— Утомился, — говорит, — хочу отдохнуть...
Да хмурый, невесёлый такой.
Хлопотала старая возле него — всё молчит, да и отошла.
Живут они вдвоём. Данило и не поминает про сестру, словно зроду её и не было, а старая очень скучает да и говорит раз, тяжело вздохнув:
— Где теперь Катерина моя милая? Хоть бы ещё раз мне увидеть мою любимицу! Как же она там, на чужбине?
Данило будто и не слышит.
— Данилушко! Или ты отрёкся от сестры, или тебе не жаль, что ты и не вспомнишь про бедную девицу? А я заговорю, так ты из избы уходишь. Сколько уж просила тебя поехать поискать, где она. Может, тот лях её покинул; может, несчастная где-то скитается и боится вернуться. Или ты ж свою родную покинешь на посмешище людям?
— Не тревожься, старая, не будет твоя Катруся в посмеянии!
— Где же она? Где же она? Ты её видел?
— Помяни её душу!
— Боже мой, Боже! Это ты сестру со света сгубил! Катрусенька моя несчастная! Пропала твоя жизнь, как маковый цвет! Данило! Великий тебе грех!
— Довольно, — говорит, — бабушка, плакать: не поможет!
— А он же где?
— Спроси у чёрного ворона, что его кости разносит.
IV
Такой-то жених был Данило Гурч, что посватал Наталью. А Евге не что в голове, как зять богатый.
Бедную девушку словно молния опалила: сама не своя.
— Мамочка моя! — плачет, — не губите меня, молодую, не топите за Гурчем. Лучше мне умереть, чем за него быть!
Не слушает Евга дочку, принудила. Повенчали, сыграли свадьбу, выпроводили молодых домой. Встретила Наталью старая с хлебом-солью:
— Хозяйка моя молодая! Пусть же тебя Господь счастливой судьбой и здоровьем наделит! Чтобы была здорова, как вода, богата как земля, красива как рожа! Ты наш дом развеселишь и меня, старую, омолодишь!
Так уж старая приветствует молодую да радуется, аж плачет.
И Данило другим стал, как женился: уж не насуплены чёрные брови, и на устах ласковая улыбка. Полюбил искренно молодую жену. Только молодая пуглива, как птенчик из леса: заговорит он — она и глаз не подымет; возьмёт её за руку — побелеет в лице, и рука дрожит.
Живут уж с полгода; всё молодая не привыкает. Снова нахмурил чёрные брови Данило и пристально, и грозно иной раз смотрит на молодую жену.
Похоронили старую; ещё грустнее в доме стало. То, бывало, старая и заговорит, и спросит, и пошутит, ибо очень любила Наталью; а теперь иной раз — то целый Божий день сидят, не промолвят и словечка; она что-нибудь делает, а он, подперев рукою кучерявую голову, не сводит глаз с неё, да так пристально и грустно смотрит, что аж сердце замирает.
Однажды просится она к матери в гости, потому что давненько не видалась. Данило молчит. Подняла глаза, а он белый-белый, только глаза сверкают. Словно опалил её своим взглядом, аж отшатнулась. Он улыбнулся.
— А не пришли ли глыбовские чумаки домой? — проговорил, да так глухо, словно не своим голосом.
Наталья едва устояла. Хотела сказать, да и не вымолвила. Он встал и вышел из избы.
V
А чумаки и вправду вернулись домой; вернулся и Михайло. Только Наталья того не знала и не ведала; а когда уж он, и как, и от кого дознался, что она любила Михайла, то Господь святой знает.
С тех пор так-то уж стерёг Наталью, что и шага из избы не пускает. Делает ли она где в саду и развлекает себя, тихонько напевая, или во дворе хозяйничает, — он всюду появится и глаз сверкающих не сводит с неё, аж ей и страшно, и грустно.
Собирается как-то он в город. Наталья провожает его, стоит бледная и грустная, аж он сам ужаснулся, как глянул. Обнял её крепко и искренно:
— Горе моё, Наталья! Не люб я тебе! Загубил я и тебя, и себя!
Она хотела что-то сказать, да только заплакала. Упал Данило на коня и помчался, не оглянувшись.
Осталась Наталья одна, всё на хозяйстве устроила, вышла в гай (а хутор их в гаю самом). Тихо и пусто кругом. Дорога вьётся гаём... Только листья шумят, щебечут и щёлкают пташки да шуршат ящерицы в траве. А зелено, и душисто, и свежо! Из липового пня молодые ростки поднялись, вытянулась высоко берёза, и шелестит осина тонким листом; из-за тёмного дуба то калина веткой протянется и красная гроздь ягод горит, как жар, то колючая дикая роза покажет мелкие листочки и душистый цветочек; тянутся сосновые иголки, как стрелки прямые, и рябина раскинула зелёный шатёр, и обильно на ней ягод красно-золотых. А всяких трав, цветов! и копытень крестатый, папоротник разросся кустом; душистая берёзка возле сухого дуплистого пенька обвилась, и синий живокост, и кружево красной смолки... Аж в глазах рябит!.. Сверху солнце так и сыплет тёплыми лучами в тёмную чащу, а из чащи веет на тебя холодком...
Оглядывает Наталья кругом, и облили её мелкие слёзы: «Ой, мир мой ясный, мир мой прекрасный! — заговорила песнею, — какой мой жребий несчастный!»
Склонила голову на белую руку, плачет да вспоминает своё девичество: как-то весело было и вольно! И вспомнился ей ясноокий Михайло...