Мокрый до нитки, дрожащий от стужи и страха, он едва доплёлся до ближайшего села. А тут зимний стоковый ветер бил немилосердно, бросая пригоршнями среди дождя всё более густые хлопья снега. Полузамерзший и смертельно уставший, добрёл жандарм до священника на ночлег. На следующий день он проснулся в тяжёлой горячке. Пришлось ему пролежать почти целую неделю в постели в сильнейшем истощении. Лишь через неделю смог он подняться и двинуться обратно в Сколе. И только когда пришёл в Ластовки, вспомнил о цыганах и спросил войта, что с ними стало.
— А что, господин, — сидят себе в своей норе.
— Сидят? — воскликнул жандарм. — Как это, в такую стужу, в снег и мороз?
А и в самом деле, в горах за ту неделю уже выпал глубокий снег.
— А что, господин, — никто за ними не спрашивал. Старик несколько раз босой приходил в село просить милостыню, просился в дом к одному человеку, потому что говорил, что там очень им холодно, — но я не позволил.
— Вы не позволили?..
— Да нет, — сказал войт и пожал плечами. — Ведь господин говорили, чтобы я их стерёг, чтобы никуда не уходили из своей норы, пока господин не вернутся!
Жандарму похолодело внутри от этих слов. Он не был злым человеком, хоть служба уже начинала глушить в нём живые человеческие чувства. Но недавняя болезнь сделала его снова чуть более чувствительным к человеческому горю и муке.
— Эй, где присяжный? Собирайтесь и вы, войт, да ещё кого позовите с возом, — поедем, надо привезти их в село!
Войт, хочешь не хочешь, собрался. Поехали. Жандарм всю дорогу был почему-то неспокоен, всё поглядывал на скалу, что темнела вдали среди тумана, — следил глазами, не покажется ли над ней клуб дыма. Но дыма видно не было, только толстое покрывало снега белело на широкой вершине скалы.
— Ещё вчера дымилось, — сказал возчик, — а сегодня дыма нет!
— Как бы только они не убежали? — бросил войт.
Приехали. Жандарм первый, а за ним присяжный и войт начали взбираться на скалу. Следов в свежем снегу не было. Вышли на площадку — глухо, мертво. Вход в пещеру был заткнут той же колодой. Открыли. Войт заглянул внутрь.
— Тут они! — сказал он жандарму. — А что делаете, Пайкуш? — крикнул в пещеру. В пещере только глухо загудел голос его собственной речи. Не услышав ответа, войт, а за ним жандарм и присяжный влезли внутрь. В пещере было страшно холодно, как в гробу! А когда глаза их привыкли к полумраку, то предстала перед ними ужасная, раздирающая сердце картина.
Вокруг погасшего костра лежали, сидели и скорчившись застыли цыгане. У кого-то в руках был кусок недогрызенной конской шкуры, несколько кусков валялось рядом. А лица у всех синие. А глаза у всех стеклянные, вытаращенные, неподвижные.
А руки и ноги у всех скрючены предсмертной судорогой. А все — мёртвые.
Начальство застыло, как громом поражённое.
— Войт! — крикнул жандарм, едва переводя дух. — Вы мне ответите за их смерть!
— Простите, пан, — ответил войт, — я делал, что вы сказали! Пусть пан отвечают! Я в этом ничем не виноват!
— Ну так я, я виноват? — крикнул жандарм. Но войт уже не слушал его крика, а, подозвав возчика, начал с ним и присяжным что-то шептать, а потом все трое вынесли трупы на сани и, не обращая даже внимания на жандарма, отправились в Сколе.
Жандарм стоял, как осуждённый. Но постепенно человеческое чувство, словно вспыхнувшая искра, начало гаснуть. Жандарм из человека снова стал жандармом, служакой.
— А разве же я в том виноват? — пробормотал он себе под нос. — Тьфу, пропади всё пропадом! Я ведь не говорил их замораживать! А глупый бойко думает, что он мне что-то сделает. Погоди немного, посмотрим, кто кому нос утрёт!
Служебные взгляды быстро стерли в нём след человеческой боли, мысль о человеческом горе и страдании, и, поправив себе ружьё на плече, он поплёлся к мосточку.
_________________
* Цыгане, как известно, называют себя ромами.