ЭСКИЗ МИРОНА
Ниже села Ластовки, Стрыйского округа, возвышается над рекой Стрый высокая скала. Стеной обрывается она прямо над плесом реки и своим столбообразным верхом, зелёным от мха и папоротника, обозревает окрестные горы. Река Стрый омывает её подножие и в осенний паводок грозно бурлит и пенится, заливая узенькую тропинку, что вьётся под скалой вдоль берега.
А кругом горы, покрытые чёрным еловым лесом, лишь местами вершины лысеют, словно бледно-зелёные прогалины. Ластовки, бедное горное село, раскинулись поодаль в долине, прикрытой перелеском. Пусто и тоскливо в дождливый осенний день вокруг скалы, только волны Стрыя ревут да разбиваются о щербатые камни.
Пусто и тоскливо было также на душе у жандарма, который в дождливый осенний день шёл тропой вдоль реки в плаще и шляпе с петушиными перьями, с ружьём, перекинутым через плечо, и оглядывался вокруг. Ни души, ни человеческого голоса, и если бы не протоптанная тропа вдоль реки, можно было бы подумать, что здесь, в этой дикой лесистой котловине, не ступала ещё нога человека с сотворения мира.
— Тьфу на такую собачью службу! — ворчал жандарм, вытирая платком усы, с которых текла дождевая вода. — Лазь да лазь, как проклятый, по этим пропащим трущобам, да всё пусто! Эти мерзкие бойки боятся жандарма хуже чёрта, каждый обходит тебя за тысячу шагов, стоит только завидеть... Так и кажется, что каждый вот только что что-нибудь украл или кого-нибудь убил... А как уж встретишь кого, то скорее бы от этой скалы чего-нибудь добился, чем от него... Тьфу на такой дикий народ!
Так ворча, жандарм приближался к скале, поглядывал на Стрый, что яростно бил волнами о камни, словно и сам гневался на этот дикий бойковский народ.
— Овва, какая вода большая! — говорил он дальше сам с собой. — Лишь бы только тропу не залило да кладку не смыло, а то и ночевать сегодня в Ластовках не доберусь, хоть уже и близко! Нет уж, в этих горах мне не везёт, всё зря работа! Вот уже четвёртый раз иду этими трущобами — и ещё ни разу не удалось мне не то что поймать вора или разбойника — а тут достаточно раз взглянуть, чтобы убедиться, что воров и разбойников хватает! — Ба, даже и какого-нибудь жалкого бродягу или нищего старика не удаётся арестовать! Другие жандармы, кто пойдёт, так всегда тащат с собой толпу этих бродяг, цыган и стариков, весь арест в Сколе наполнят — а я хоть бы одного! Другие уже по нескольку «бельобунгов» получили, а я ни гроша! Чтоб тебя лихо взяло с таким счастьем, или что!...
И жандарм сердито сплюнул и взглянул вперёд. Он уже стоял прямо перед скалой. Тропа поднималась немного на каменный уступ, по которому вилась над самым плесом, то спускаясь, то поднимаясь вверх. Но издали жандарм уже заметил, что первое место, где тропа спускалась, теперь было залито мутной водой.
— Вот тебе! — буркнул он сердито. — Опять преграда! Придётся обходить эту громадину кругом, карабкаться полчаса по кустарнику и завалам, а за это время мог бы уже быть в Ластовках. Чтоб гром треснул в такой порядок!...
И, скользя тяжёлыми сапогами по мокрому мху, жандарм направился влево, в кусты, в гору, чтобы обойти скалу. Но тут он взглянул в сторону и остановился. Что за чудо! Ему показалось, будто из скалы тонкой струйкой выползает дым и, словно испугавшись, быстро рассеивается и исчезает в воздухе. Жандарм сперва сам себе не поверил. Но постояв и взглянув внимательнее, убедился, что и вправду из-под щербатых скалистых зубцов, словно изнутри главного массива, вырывается дым. — Что бы это могло быть? Жандарм не был труслив, но и его пробрало дрожью, потому что он никак не мог догадаться, что бы это могло значить. Однако быстро он взял себя в руки.
— Наверно, дровосеки разожгли костёр... А может, какие воры? — подумал он. — Пойти бы посмотреть!
И он начал с трудом взбираться по скользким уступам, туда, где над ними, как великан, торчала высокая каменная стена. Сначала он ничего не мог разглядеть. Уже вечерело. Тень от скал ложилась как раз гуще всего в то место, откуда выходил дым. Жандарм напрасно напрягал глаза и уши — ни разглядеть, ни услышать ничего не удавалось, кроме яростного шума реки под скалой.
— Кто там есть, отзовитесь! — крикнул жандарм, но только эхо глухо повторило его слова. Тогда он подошёл ближе. На небольшой площадке между камнями были видны сломанная сухарница, какие-то ещё свежие кости и даже куски гнилых онуч. — Ну, явно следы человека! А присмотревшись ещё внимательнее, жандарм заметил и узенькую тропку, что, словно змея, выползала из-под камней, шла прямо поперёк площадки и исчезала в тени под стеной, как раз там, откуда выходил дым. И лишь подойдя совсем близко, он увидел в камне вырубленное небольшое отверстие, заткнутое сухой еловой колодой. Сердце его забилось неспокойно. Взяв ружьё обеими руками, он осторожно приближался. Тишина внутри таинственной пещеры ещё больше пугала его, и он про себя проклинал себя за то, что минуту назад крикнул так громко. Теперь он ожидал какой-то опасной засады. Но возвращаться было невозможно. Он ещё раз проверил штык и патронташ, а затем разом толкнул багнетом колоду и отвалил её.
Дым бухнул ему в лицо — но за дымом ничего не было видно. Чтобы заглянуть внутрь пещеры, он должен был присесть на корточки. И лишь когда дым рассеялся, жандарм увидел внутренность пещеры, высеченной в скале. Каменные серые стены сходились вверху, словно свод. Сырость каплями висела на них. На полу, в каменном основании, посередине пещеры была небольшая яма, в которой тлел огонь. А вокруг огня сидело несколько человек, малых и больших, едва прикрытых грязными лохмотьями. Лиц их жандарм не мог толком разглядеть, хотя все они с испугом смотрели на него.
— Кто вы тут, отзовитесь! — грозно крикнул жандарм.
— Цыгане, паночку! — отозвался грубый, полуплачущий голос.
— А что тут делаете?
— Бедуем, паночку!
Жандарм с трудом влез внутрь и начал осматривать людей и жильё. В одном углу пещеры лежали кузнечные принадлежности: меха, наковальня и молот на небольшом возке; в другом — кучка сухих дров для топлива. На дровах были развешаны какие-то тряпки. А возле огня, в середине пещеры, находилось ложе всей семьи — охапка гнилой соломы, постеленной на камень, и куча сухого мха и листьев. Лишь на краю этого ложа, очевидно там, где спал отец, лежала невыделанная конская шкура, которой старый ром* укрывался.
— А сколько вас тут? — снова грозно спросил жандарм, обращаясь к огню.
— Пятеро, паночку, пятеро, — ответил старый цыган и поднялся на ноги, весь дрожа от холода. Остальные цыгане тоже поднялись. Кроме старика, там была цыганка, парень и двое маленьких, совсем голых цыганят. Все они были синие от стужи и опухшие от голода.
— Чем тут живёте, бродяги? — продолжал жандарм.
— Милостью божьей, паночку, милостью божьей! Вот коня у нас сдохла, так ещё до сегодня было мясо.
— А давно вы тут?
— Две недели, паночку.
Жандарма почему-то злили ответы старого цыгана. В этом его как бы плачущем голосе и в каждом повторяемом «паночку» он видел чуть ли не насмешку над своей властью.
— А крадёте много по сёлам? — спрашивал он дальше.
— Нет, паночку, не крадём! Ром Пайкуш не крадёт! Ром Пайкуш работает, пока может, живёт трудом рук! Но теперь, как коня потеряли, не можем двинуться дальше, должны пробыть тут, пока немного не распогодится.
— Пока нового коня не украдёте? — передразнил жандарм. — Знаю вас, знаю! А ну, собирайтесь да марш за мной!
— Куда, паночку? — спросил старый цыган дрожащим голосом.
— Не спрашивай, старый пёс, — собирайся со своим поганым стадом, — пойдём в село. А там уж посмотрим, что с вами сделать.
Старый цыган застыл, как окаменев. А тут старая цыганка, словно камень с неба, бросилась жандарму в ноги и зарыдала, будто её собирались резать.
— Паночку, паночку, голубчик наш! Что тебе сделал старый Пайкуш, что тебе сделали бедные ромы, что хочешь нас в такую стужу гнать в свет? Посмотри, мои малые голыши, мы и сами не выдержим в этот холод! Смилуйся, паночку, смилуйся, не веди нас никуда! Пусть бедные ромы подохнут ещё на божьем свете!
— Замолчи, конопляное пугало! — крикнул он ей и пнул старую цыганку сапогом в бок. — Живо собирайтесь все!
Тут вся семья, старые и малые, с визгом и плачем бухнулись жандарму в ноги и давай всеми богами просить его, чтобы оставил их в этой каменной хате. Между тем жандарм и сам размышлял, что ему делать. Село ещё не близко, дорога неровная, ночь на носу — тяжело будет ему одному доставить всю эту ораву до села. Быстро он надумал иначе.
— Ну, чего ревёте, дураки цыгане, — сказал он. — Не бойтесь, я же вас живьём не съем. Оставайтесь тут. Но слушай, старый, до моего возвращения не смей отсюда сдвинуться!
Старый цыган стоял, как столб. Он удивлёнными, тревожными глазами смотрел на жандарма, чуя в его словах какое-то новое несчастье.
— Ну, чего ты уставился на меня, как зарезанный баран! — крикнул жандарм. — Слышишь или нет, что тебе говорю! Не смей отсюда уходить, пока я сюда не вернусь, а то худо будет!
Старый цыган всё ещё стоял, словно онемев. Лишь цыганка, низко поклонившись жандарму, сказала: — «Хорошо, паночку, хорошо!» Жандарм ещё раз окинул пещеру взглядом, сплюнул с отвращением и вышел.
— Волоцюги проклятые! — ворчал он. — Вот куда забрались! Но я всё-таки их нашёл! Хоть теперь «бельобунг» будет!
II
— Слышите, войт! — говорил на следующее утро жандарм ластовецкому войту, — на вашей совести оставляю этих бродяг! Вы мне ручаетесь, что они не убегут из своей норы. А завтра вечером я вернусь и заберу их в Сколе! Понимаете?
— Понимаю, господин. Я уже прикажу парням, чтобы за ними присматривали. Не денутся никуда, за это ручаюсь!
— А если вдруг я завтра не приду, то стерегите их, пока кто-нибудь не наведается за ними. Пустить эту голытьбу на волю нельзя. Они тут же начнут воровать.
— О, конечно, — поддакивал войт, хотя он давно знал старого Пайкуша-кузнеца и знал, что ни он, ни его семья воровством не занимаются.
Но, видно, какая-то злая судьба позавидовала нашему жандарму будущего «бельобунга» за арест бродяг. Идя из Ластовок вдоль реки, он поскользнулся на тропе и упал в реку. Быстрая, глубокая вода захлестнула его и сбила с ног; ружьё выпало из рук и покатилось по воде; он сам лишь с крайнем напряжением сил ухватился за берег и выбрался на твёрдую землю.