Этюд
Я плотно прикрыл дверь своего кабинета. Я не могу… я решительно не могу слышать того удушливого, со свистом дыхания, что, кажется, наполняет весь дом. Там, в спальне жены, умирает моя дочь. Я хожу по своему кабинету, хожу уже третью бессонную ночь, чуткий, как настроенная арфа, что звучит струнами от каждого движения воздуха. Моя лампа под широким картонным абажуром делит комнату на два яруса: вверху тёмный, мрачный, тяжёлый, под ним — залитый светом, с ясными бликами и сеткой теней. Застеленная на кушетке и нетронутая постель особенно режет глаз. За чёрными окнами лежит мир, утопленный в ночи, а моя комната кажется мне каютой корабля, что плывёт где-то в неизвестном чёрном море вместе со мной, с моей тоской и с моим ужасом. Мне странно, что я всё замечаю, хотя горе забрало меня целиком, пленило. Я даже, проходя мимо стола, поправил фотографию. О! Теперь симметрично!.. А свист не утихает. Я его слышу и сквозь закрытые двери. Я не пойду в спальню. Зачем? Я и так всё вижу, вижу свою девочку, её голые ручки на простыне; вижу, как ходят под простынёй её грудки, как она раздвигает обожжённые губы и ловит воздух. Это малое, обычно такое дикое, теперь обнимает пухлыми ручонками шею доктора и само открывает рот. Такое покорное теперь, котёнок… Это мне рвёт сердце. Пусть бы скорее конец!..
Я прислушиваюсь. Малейший шорох или стук — и моё сердце падает и замирает. Мне кажется, что сейчас случится что-то необычное: проникнет в окно некое существо с большими чёрными крыльями, проскользнёт по комнате тень или кто-то вдруг вскрикнет — и прервётся жизнь. Я прислушиваюсь. Нет, дом не спит. В нём живёт что-то великое, неизвестное. Я слышу, как он дышит, вздыхает, как неспокойно бьётся его сердце и трепещет жила. Я знаю — то тревога. Она держит в своих объятиях даже воздух комнаты, и так хочется вырваться из-под её гнёта, выйти из дома и сбросить её с себя!..
А я хожу. Ровным, размеренным шагом, через всю комнату, из угла в угол. Из угла в угол. Я не чувствую своих ног, не управляю ими, они носят меня сами, как заведённый механизм, и только голова моя, словно паук паутину, плетёт кружево мыслей. В окна глядит ночь, без конца длинные, глубокие, чёрные пространства. Где-то вдали стучит колотушка ночного сторожа. Сколько веков будит она ночную тишину своим деревянным языком, сколько людей, поколений пережила… Она всегда вызывает во мне настроение, чувство связи с далёким прошлым, с жизнью моих предков. Есть что-то простое и милое в той речи колотушки, которой она среди тишины и безлюдья обещает хранить покой твоего сна… Почему бы мне не взять такую ночь для того эпизода начатого мною романа, где Христина, покинув мужа, оказалась вдруг из большого города в глухом местечке? Ей не спится. Она открывает окно своей комнаты… Целое море цветущих деревьев… мягкими чёрными волнами катится кругом… Спит местечко, как груда чёрных скал… Ни звука, ни блеска под хмурым небом. Только запахи душат грудь да трепещет вдали глухая колотушка, будто перебои сердца незримого великана… Как ново это для Христини, невиданно… Она чувствует…
Я встрепенулся. Боже. Что со мной? Неужели я забыл, что у меня умирает ребёнок? Я приложил ухо к двери. Свистит? Свистит… Как ей трудно дышать, как она мучается, бедная пташка… Мне самому сперло дыхание в груди от этого свиста, и я начинаю глубоко вбирать воздух, дышать за неё, будто ей от этого станет легче… Х-ху!
Однако меня знобит… Что-то от спины разливается холодными мурашками по всему телу, и челюсти трясутся… Я не спал три ночи… меня гложет горе, я теряю единственное и любимое дитя… И мне так жалко себя, я такой обиженный, такой бедный, одинокий, я весь сжимаюсь, лицо моё жалобно кривится, и в глазах вертится горькая слеза…
Что это? Что-то хлопнуло дверью и застучало босыми ногами… Конец?
Я застыл на месте, и сердце моё остановилось. Что-то переливается, и звенит ведро железной дужкой. Это Катерина внесла что-то в дом. Я вижу эту встревоженную и заспанную женщину; она покорно хлопочет по ночам, она тоже любит нашу Оленьку. Добрая душа!..
И снова всё тихо, если бы не тот свист удушенного горла, не то шипение подстерегающей смерти… Куда мне уйти от этого свиста, где мне скрыться? У меня уже нет сил слушать его… А между тем я совершенно уверен, что не выйду из этой комнаты, потому что я не могу не слушать его. Он приковывает меня. Пока я его слышу, я знаю, что моя дочь ещё жива. И я хожу и мучаюсь, и у меня все жилы болят от этого свиста…
Уже поздно. Лампа начинает чадить и гаснуть. Я слышу, как трещит фитиль, и вижу, как мигает свет — то поднимается, то падает, словно грудь моего ребёнка. Я с ужасом вглядываюсь в эту борьбу света с жизнью, и мне кажется, что в тот момент, как он погаснет, отлетит душа моей Оленьки.
Какой же я стал суеверный! Я зажигаю свечу и вдруг, набравшись смелости, тушу лампу. В комнате становится темнее, исчезли блики и разные тени, на всём лёг серый печальный колорит. Грустно стало в моей комнате. Я волочу усталые ноги между серой мебелью, а за мной тихо тянется моя согнутая тень. Голова плетёт мысли. О чём я думаю? Я думаю о чём-то чужом, постороннем, неважном, а всё же помню, что не забыл своего горя. Какие-то голоса говорят во мне. «Не хотите ли сельди?» Что? Какой сельди? Я не задумываюсь над этим. Кто-то чужой спросил, и так оно осталось. «Гидрохинон… гидрохинон… гидрохинон…» Почему-то это слово мне понравилось, и я повторяю его с каждым шагом и боюсь пропустить в нём какой-то слог. Оно приносит странное облегчение моим горячим глазам; они отдыхают, сладко отдыхают, и перед ними начинают простираться длинные зелёные луга с такой свежей травой… Не слышу свиста, затихла колотушка…
Часы в столовой пробили два. Громко, резко. Эти два удара упали мне на голову, как гром с неба, как нож гильотины. Они меня чуть не убили.
Когда вы в горе, когда каждую минуту ждёте какого-то несчастья и душа ваша напряжена, как струна на инструменте, советую вам остановить часы. Если вы следите за ними, они бесконечно продлевают ваши муки. Когда же забываете о них, они напоминают о себе, как кирпич, что падает на голову. Они безразлично считают ваши страдания и длинными стрелками-пальцами приближают минуту катастрофы.
С глаз моих пропали зелёные луга, и я снова услышал далёкую колотушку…
Окно сереет. В комнате всё так же, как и прежде: так же клонится от движения воздуха жёлтое пламя свечи, так же колышутся тени и висит мрак, а всё же есть что-то новое. Верно, серое окно.
Я становлюсь слишком чувствительным, мои глаза замечают то, чего раньше не видели. Я вижу даже себя, как я хожу из угла в угол среди ненужной мне и будто не моей мебели; вижу своё сердце, в котором нет ни малейшего горя. Что ж, смерть — так смерть, жизнь — так жизнь!..
Дверь кабинета скрипнула, и в комнату тихо входит врач. Хороший, давний друг! Он только что из спальни, от моего ребёнка. Он сжимает мне руку и смотрит в глаза. И я понимаю его: «Нет спасения?» — «Нет», — говорят его честные глаза. Он лишний и уходит, а на пороге стоит жена и полным мольбы и надежды взглядом провожает его через всю комнату, будто он несёт с собой жизнь нашей Оленьки.
Потом она переводит глаза на меня. Горящие и тёмные от бессонных ночей и тревоги, блестящие от слёз и прекрасные. Её чёрные волосы, завязанные толстой прядью, такие мягкие и тёплые. Всё это я вижу. Я всё это вижу. Я вижу её милое заплаканное лицо, её голую шею и слегка расстёгнутую грудь, откуда идёт душистое тепло молодого тела, и в тот миг, когда она лежит у меня на груди и тихо рыдает, я обнимаю её не только как друга, но и как желанную женщину, и словно во сне понимаю, что в голове моей остаётся невысказанная мысль: «Не плачь. Не всё потеряно. Ещё у нас будут…» Ах, подлость!.. как может рождаться такое утешение под свист удушаемого смертью горла? Оленька умирает… Нет, этого не может быть… Это дико… это нелепо… Кто её забирает? Кому нужно её житьё?.. Кто может вырвать кровь из моего сердца, пока я ещё жив… Мою Оленьку, мою радость, моё единственное дитя… Нет, не может этого быть… не может… Ах, это нелепо, в конце концов, говорю я!..
Моя жена, встревоженная стоном из спальни, метнулась туда, а я мечусь по комнате, как раненый зверь, и в неукротимой злобе раздвигаю мебель, хочу всё уничтожить. «Это подло, это нелепо», — кричит во мне что-то, и зубы скрипят от скрытой в сердце боли. «Сто чёртов! Это насилие!» — бунтует моя сущность. «Это закон природы», — говорит что-то сзади ясно, но я не слушаю и бегаю по комнате. С моих уст готовы сорваться грубые слова брани, и я говорю их, говорю вслух и сам пугаюсь своего голоса. Челюсти сводит, холодный пот омывает лоб… Я падаю в кресло, закрываю глаза ладонью… А-а!
Я сижу так долго.
Мне кажется ли, или свист действительно стихает? Что же это — конец? Но жена молчит, не слышно плача. А может, ей легче? Может, ей легче, моей дочке? Может, всё обойдётся, она уснёт и завтра её глазки будут смеяться папе?
Разве это невозможно? Разве я сам, когда был ребёнком, не умирал уже, даже врачи от меня отказались, а всё же… Господи! Есть же какая-то сила, которую можно умолить!
Свистит? Нет, вправду, будто легче ей дышать… Лишь бы заснула. Лишь бы заснула… То я, должно быть, ошибся, прощаясь с врачом. Он не мог бы так смело смотреть мне в глаза…
Вдруг дикий крик, крик матери, выбрасывает меня из кресла.
Ноги мои подкашиваются, но я бегу… Я мчусь вслепую, всё опрокидываю, бьюсь руками о двери и натыкаюсь на жену, которая в истерическом припадке ломает руки… Я всё понимаю… Вот он, конец.
Ну, с той мне уже ничего не поделать, надо успокоить жену. Я обнимаю её, утишаю, говорю какие-то слова, которым сам не верю, и целую холодные, мокрые от слёз руки. С помощью Катерины, лавровых капель, поцелуев и холодной воды мне удаётся наконец привести жену в чувство и вывести её из спальни. Она уже не кричит, она горько, безутешно плачет. Пусть выплачется, бедная.
А я бегу в спальню. Зачем? Разве я знаю? Что-то тянет меня. Я становлюсь на пороге и смотрю. Я чувствую, что мои щёки прилипли к скулам, глаза сухие и не моргнут, словно кто вставил их в роговую оправу. Я вижу всё необыкновенно ясно, как в горячке.
Посреди комнаты, на большой двуспальной кровати, на белых простынях лежит моё крошечное дитя, уже посиневшее. Ещё дышит. Слабый свист вырывается сквозь обожжённые губы и мелкие зубки. Я вижу стеклянный уже взгляд полуприкрытых глаз, а мои глаза, мой мозг жадно ловят все детали страшного момента… и всё записывают… И ту большую кровать с маленьким телом, и робкий свет раннего утра, что обнял ещё серую комнату… и забытую на столе, незагашенную свечу, что сквозь зелёный абажур бросает мёртвые тона на вид ребёнка… и разлитую по полу воду, и блеск свечи на бутылочке с лекарством… Чтобы не забыть… чтобы ничего не забыть… ни тех рёбер, что с последним дыханием то поднимают, то опускают простыню… ни тех мёртвых уже золотых кудрей, рассыпавшихся по подушке, ни тёплого запаха холодеющего тела, что наполняет комнату… Всё это покажется мне… когда-нибудь… как материал… я это чувствую, я понимаю, кто-то говорит мне об этом, кто-то другой, что сидит во мне… Я знаю, что это он смотрит моими глазами, что это он ненасытной памятью писателя впитывает в себя всю эту картину смерти на рассвете жизни… Ох, как мне мерзко, как мне страшно, как это сознание ранит моё отцовское сердце… Я не вынесу больше… Прочь, прочь из дома как можно скорее…
Цветут яблони.