Звёзды всё так же ярко сверкали на прозрачном голубом небе, белый город, усыпанный огненными точками, представлял всё ту же великолепную панораму.
Шумно поднялись все с мест, раздались перекрёстные восклицания, поздравления, пожелания, поцелуи.
Часы пробили двенадцать.
— Вот это тебе, а это тебе, а это тебе, — начал дедушка, оделяя внуков подарками. — А где же меньшой?
— Верно, заснул где-нибудь, — сказала бабушка.
Все стали искать меньшого и нашли.
Старшая сестрица привела его за руку и поставила перед дедушкой, который сидел на диване, обложенный свёртками.
— Ах ты, соня! — сказал дедушка, ущипнув его за щёку. — Ведь ты проспал коня! Погляди-ка, какой конь!
И дедушка, развернув свёрток, показал коня.
Конь, действительно, был кавалергард-кавалергардом! Просто загляденье!
— Что ж ты? Ещё, видно, не проснулся, дружок, а? Совсем неподвижный стоишь?
Дедушку, видимо, волновала эта неподвижность: он дарит такого коня внуку, а внук словно и не чувствует!
— Ты спишь, а?
— Нет, — ответил меньшой, принимая в руки подарок.
— Хорош конь?
— Хорош.
— Нет, ты спишь!
— Проснись же! — сказала бабушка с укором.
— Проснись! — сказал внушительно папаша.
— Ну вот тебе ещё бархатный кафтан, — продолжал дедушка, накидывая этот кафтан на стоящую перед ним фигурку. — Ну что ж? Или не нравится? Пойдём-ка к зеркалу, посмотрись!
Дедушка подвёл меньшого к зеркалу, и меньшой посмотрелся.
— Поведи-ка рукой — атласисто?
Меньшой провёл рукой и проговорил:
— Атласисто.
— Не понимаю, что с ним сделалось! — сказал папаша.
Старшая сестра, стараясь пробудить в нём сознание, даже стала на колени около него и слегка его потормошила, приговаривая:
— Благодари же милого дедушку! Благодари!
И подтолкнула его к милому дедушке.
Он машинально приложился к морщинистой щеке.
— И бабушку! — учила старшая сестрица.
Он так же машинально приложился к другой морщинистой щеке.
В тёмных глазах его выражалась какая-то тревога; он крепко сжимал в руках подаренного коня.
Дедушка, ожидавший восторга и любивший шумные проявления восторженных чувств, был, очевидно, разочарован в своих ожиданиях. Он несколько омрачился и опёрся руками на диван, приготовляясь встать и уйти в столовую, куда уже почти все перешли, как вдруг меньшой проговорил:
— У Федьки нет коня!
— Что? — спросил дедушка.
— Что? — спросила бабушка.
— У Федьки нет коня!
— Какой Федька? — спросил дедушка.
— Это он говорит про одного мальчишку, — бойко вмешалась средняя сестрица. — Есть такой мальчишка Федька… Оборванный… Он говорит, что у него нет коня…
— А! Ну, конечно, у него нет коня!
— Я хочу, чтобы у него был конь!
— Что?
— Что?
— Я хочу, чтобы и у него был конь!
— Не понимаю, что городит этот глупый мальчик! — проговорил с неудовольствием папаша.
Бойкая средняя сестрица опять выступила с пояснением.
— Когда мы ходили с мамашей, — начала она, — покупать по дешёвой цене коробки на конфеты к коробочнику — к тому, что делает коробки, — так мы там видели мальчишку Федьку…
— Почему ты знаешь, что этот мальчишка — Федька? — строго прервал папаша.
— Его так кликали там… Он худой, как кость… И на нём рубашка чёрная-чёрная… такая, как чернила… И шея у него тоненькая, как ниточка… И он босой… и ноги тоже чёрные… и как берёзовая кора…
— И от него так нехорошо воняет, — вмешался средний братец, который никак не мог допустить, чтобы другие рассказывали, а он молчал. — Я не мог…
— Полноте болтать глупости! — перебил папаша.
И, обратившись к дедушке, сказал:
— Пойдёмте в столовую, папенька!
Меньшой, у которого в то время, как бойкая средняя сестрица очерчивала портрет Федьки, по лицу пробегали какие-то тени, а тёмные глаза расширились и увлажнились, повторил опять:
— Я хочу, чтобы у него был конь!
— Иди-ка лучше спать! — не без суровости произнёс папаша.
— Нельзя, чтобы у всех были кони! — мягко и наставительно заметила сестрица и хотела взять его за руку.
Но он вырвал у неё свою руку. Тёмные глаза с тоской перебегали по окружающим его лицам.
Ни одно не выражало сочувствия его желанию доставить и Федьке коня!
— Я хочу…
— Полно, полно! — произнёс папаша тоном, не допускающим возражений.
— А когда он таков, — сказала бабушка, которую тоже несколько омрачилo разочарование, постигшее дедушку, — так мы отдадим его коня этому Федьке… А?
Лицо меньшого мгновенно озарилось, и тёмные глаза засияли, точно его вдруг навели на настоящую дорогу среди тёмного леса, где он мучительно блуждал.
Он протянул коня бабушке.
— Может, и бархатный кафтанчик тоже Федьке? — не без горечи заметил дедушка.
Он схватил со своих плеч бархатный кафтанчик и протянул его дедушке.
— Дедушкин-то подарок! — тихо вскрикнула старшая сестрица.
Старший братец только пожал плечами и улыбнулся, как бы желая сказать: "Чего ж вы от него хотите!"
— Пошлите Григория за Федькой! — сказал дедушка.
С минуту длилось молчание. Все ожидали раскаянья.
Раскаянья не было и признака!
— Ах ты, затейник! — проговорила, наконец, бабушка. — Пойдём-ка чай пить…
— А?.
— Пойдём, пойдём…
Затейник громко заплакал.
— Приказываю тебе: утри глаза и иди за бабушкой! — сказал папаша.
— Перестань, — сказала старшая сестрица, — все на тебя смотрят…
— Если под Новый год отдать коня, то целый год будешь всех своих коней отдавать! — предостерегла средняя сестрица.
— Что тебе за дело до Федьки? — вмешался средний братец, ни за что не хотевший уступить сестрице поле красноречия.
— Если ты под Новый год будешь плакать о Федьке, — перебила средняя сестрица, — то целый год будешь о нём плакать!
Этот "глупый каприз", как называл папаша, привлёк всех из столовой. Все окружили плачущего затейника, гладили его по голове, целовали, давали совет успокоиться, приводили разные назидательные примеры плачущих мальчиков.
Мамаша сказала:
— Не огорчай нас своими капризами и будь умницей, — отёрла ему глаза и повела за чайный стол.
— А это показывает доброе сердце! — сказал один Рублёв, усаживаясь в кресле и набирая себе печенья.
— Но служит, в то же время, и признаком увлекающегося характера, — сказал один Кредитов, наливая сливок в чай, — а увлечения…
— Воспитание всё это сгладит! — успокоительно заметил второй Рублёв.
— А главное, жизнь покажет, что всему необходима своя мера! — заметил второй Кредитов.
— Всё это пройдёт! — говорил дедушка на другом конце стола. — Мало ли каких затей не бывает в ребячестве! Я вот, когда был таким, как он, залез раз в овин и не хотел оттуда выходить!
— В овин!
— Да, да, в овин, в копоть! А потом и прошло! Теперь уж не залезаю! Хе-хе-хе!
— На-ка тебе, затейник, кренделёк! — сказала бабушка. — Что ж ты ничего не кушаешь?
Побледневшее лицо затейника всё дрогнуло: он протянул руку за кренделёк, как слепой.
Да он ничего и не видел перед собой, потому что из глаз у него неудержимо полились обильные слёзы.
— Он просто нездоров, и его надо уложить спать! — сказал папаша.
И вывел затейника из комнаты. III
Прошли годы…
В той же самой гостиной снова собрались дедушка и бабушка, папаша и мамаша, дяденьки и тётеньки, братцы и сестрицы.
Хотя гостиная была так же парадна, даже ещё параднее, потому что мебельная обивка была роскошнее прежней, появились по стенам фамильные портреты в золочёных рамах, и освещение было блестательнее, но гостей никого не было, и собрались, очевидно, не для праздника.
На всех лицах лежал отпечаток огорчения или, по крайней мере, озабоченности и досады.
Что же возбуждало эти огорчения, озабоченность и досаду?
Все, казалось, благоденствовали по-прежнему.
Дедушка и бабушка всё ещё были щеголеватыми старичками. Они, можно сказать, сохранялись так же успешно, как сухие мхи в стеклянных ящичках, которые страстный ботаник осторожною рукой с любовью передвигает иногда с места на место. Видели вы эти мхи вчера и потом посмотрите на них двадцать лет спустя — они всё те же на вид.
Конечно, без перемен нельзя. Случились перемены, но перемены, по-видимому, все благоприятные, ведущие к благосостоянию и благополучию.
Папаша и мамаша раздобрели, даже несколько поотекли, потому что теперь почти не ходят, а всё ездят в карете. Тётеньки и дяденьки, хотя ещё сохранили часть бывалой беспокойной юркости, но, по их движениям, позам, тону разговора видно было, что уже они стремились на рысаках по гладким путям и дорогам, победоносно крича всем спотыкающимся: "Поди! Поди!"
Старшая сестрица уже носит чепчики, и какие очаровательные фасоны она придумывала для этих чепчиков! И устраивает у себя вечера с танцами и пением, на которых бывают Рублёвы и Кредитовы.
Старший братец — директор какого-то общества и задаёт обеды с осетрами больше себя ростом.
Средний братец при старшем — главным агентом его общества, а судя по тому, как пышно цветёт нарядная средняя сестрица, есть полное основание надеяться, что и она не замедлит надеть очаровательного фасона чепчик и устроить у себя вечера с танцами и пением; только она, вероятно, кроме Рублёвых и Кредитовых, пригласит ещё и некоторых, имеющих известность, Безденежкиных, потому что любит новизну, разнообразие, контрасты, столкновения, всякий шум и гам.
Только меньшой неизвестно где.
Где затейник?
— Вы увидите, что он не придёт! — говорит одна тётенька, которая терпеть не может, чтобы не приходили, когда она ждёт.
— Я уверена, что придёт! — возражает другая тётенька, которая, когда ждёт, не допускает и возможности, чтобы кто-нибудь мог не прийти.
Несколько минут длится молчание.
— Он с малолетства был затейник! — задумчиво замечает, наконец, бабушка.
— Только эти затеи поопаснее прежних! — заметил один дяденька с глубокомысленным и решительным выражением большого, гладкого, как толока, лица.
— Заранее бы следовало принять меры, заранее! — проговорил второй дяденька с ласковыми, приветливыми глазами и мягким голосом.
— Разве мы не принимали? — не без горечи возразил папаша. — Я употребил все средства и…
— И мы не можем упрекнуть себя в нерадении, — дополнила мамаша.
Старшая сестрица ничего не сказала, средняя тоже, но, глядя на них, с уверенностью можно было предположить, что первая тоже не могла упрекнуть себя в нерадении, а вторая, если и была виновата в нерадении, то уж никак не в сочувствии каким-нибудь затеям, исключая затей бально-романтических, — нисколько.
— Полно, полно горевать! — сказал дедушка. — Я всё это устрою! Увидите!
— Как же думаете устроить, папенька? — спросил дяденька с ласковыми, приветливыми глазами и мягким голосом.
— Побалую его чем-нибудь, — ответил дедушка.
— То есть чем же чем-нибудь, папенька?
— Деньжонок дам!
— Помилуйте, папенька! Да это пагуба! — воск ликнул дяденька с глубокомысленным большим лицом, у которого выступила густая краска на щеках при слове: "побалую". — Его следует проморить голодом, а не баловать!
— Да, мне тоже кажется… — начал папаша.
— Извини, что прерву тебя, Феофил, — сказал дяденька с ласковыми глазами и мягким голосом, прерывая папашу и лишая мамашу случая закруглить или пополнить фразу. — Прошу тебя, Помпей, не горячись, — обратился он к дяденьке с глубокомысленным лицом, решительным видом и, как оказывалось, непреклонным нравом. — Я полагаю, что "побаловать" вовсе не так неуместно в этом случае, как…
— Поощрять?.. — рыкнул дяденька Помпей, багровея ещё больше. — Поощрять?..