Горный городок Сморже лежит близко венгерской границы, в Стрыйском уезде, в долине верхнего Стрыя. Сам городок небольшой и ничем особенным не отличается, разве что прекрасным расположением среди гор, из которых одни еще красуются в своих тёмно-зелёных лесных плащах, а другие стоят, словно сироты, лишённые леса и покрытые кое-где убогими овсяными полями, кое-где редкими кустарниками, пастбищами, а то и голой галькой да камнями. В самом городке обычно довольно пусто и глухо; по широкому рынку тут и там бродят евреи или лениво проходят бойки в коротких киптарях и овечьих кучмах на голове. Пустуют широкие сени постоялых дворов, никого не привлекают лавки с убогим товаром, и кажется, что какой-то сонный дух витает над всем городком.
Но совсем иначе бывает здесь летом, на Матки (успение пресв[ятой] Богородицы), когда в Сморже проходит большой ярмарок на рогатый скот. Словно несметные волны воды, спускаясь с гор, заполняют долину и покрывают всё её дно, так и Сморже в этот день бывает буквально залит, заполнен, натолкан народом и скотом. В 1888 году мне случилось побывать на таком ярмарке, и я попробую коротко передать те впечатления, которые остались в моей памяти.
Я жил тогда в маленькой немецкой колонии Карлсдорфе, прямо у венгерской границы. Как раз возле моего дома шла горная тропа, ведущая через Бескид, т[о] есть пограничный горный хребет, из Венгрии в Сморже. Ещё до рассвета, в ярмарочный день, я услышал крики и гомон множества шагов и разговоры возле дома. Встав и одевшись, я вышел, чтобы искупаться в Стрые, что протекал тут же, возле дома. Весь брод реки был полон людей и скота. Одни мылись сами, освежаясь после ночной дороги по горам и лесам, другие поили скот, а ещё другие, загнав своих волов по брюхо в воду, мыли их, расчёсывали редким гребнем, очевидно, стараясь показать их на ярмарке чистыми и красивыми, как следует. А из ближайшей рощи, что покрывала галицкую сторону Бескида, всё новые и новые ватаги людей с волами, с мешками на плечах, с венками грибов, с котомками, уложенными на маленьких гладких горных лошадках, подтягивали к броду. Высоко на гребне Бескида виднелись длинные цепочки таких ярмарочных дружин; на поляне, зеленевшей среди леса на половине высоты Бескида, было видно то же самое. Казалось, будто живая разноцветная река потекла из Венгрии через Бескиды в наш край.
Мне захотелось своими глазами увидеть тот ярмарок, о котором я уже слышал кое-что от евреев, что из Стрыя, Сколього и других подгорных городков, словно на паломничество, тянулись в Сморже. Позавтракав, я отправился пешком в Сморже. Из Карлсдорфа в Сморже надо было пройти через высокую, лесом покрытую гору, по вершине которой вилась та же тропа, что шла мимо моего дома. Влившись в толпу ярмарочных, я с моим товарищем шёл неторопливо, любуясь чудесным горным воздухом, прохладой лесных затишков, то разговаривая с теми или другими участниками ярмарка. На каждой поляне, у каждого источника мы встречали настоящие лагеря ярмарочных, расположившихся на траве. Люди отдыхали, пили воду, курили трубки — женщины здесь курят так же, как и мужчины, а скот, отпущенный пастись, ходил по поляне и щипал сочную горную траву. Над всей поляной стоял мягкий гомон, хорошо гармонировавший с величавой тишиной огромного горного леса, дремавшего кругом.
Через два или три часа хода мы вышли из леса. Дорога круто спускалась вниз с горы. Перед нами открылся вид на Сморже, расположенное в котловине, и на окрестные горы. Но насколько же отличался ныне вид этой котловины от того, что бывает здесь обычно! Всё то место, где я привык видеть тихое сонное Сморже, теперь было полно народу, плотно заполнено, словно залито половодьем человеческих голов и серых, чёрных и жёлтых волов, коров и телят; всё это шумело, гудело, ревело, словно буря в лесу, словно огромное, вьюгой разбитое озеро. Среди этого потока сновали чёрные бородатые фигуры, усиливая гул и гомон. Рынок был занят возами, поставленными без порядка, но так плотно один к другому, что, желая пройти к центральным базарам, приходилось прыгать с воза на воз, с одного воловьего хребта на другой; кто не был склонен к такой гимнастике, оказывался в неописуемой тесноте, без помощи и совета, рискуя каждую минуту, что либо вол, либо бойко наступит ему на ноги, либо какой-нибудь рогатый кайла (седой венгерский вол), которому надоел овод, поднимет его самого на рога. А вокруг, со всех окрестных гор, всеми тропами и дорогами текли всё новые обозы ярмарочных — то пешком, то верхом, то на деревянных скрипучих возах, медленно продвигаясь по крутым тропам и грозя ещё больше увеличить тесноту и гул внизу, в тесной котловине.
Мы на время присели отдохнуть над самым городком, на крутом каменистом холме, откуда весь ярмарок был виден как на ладони. Всё, буквально всё городок был заполнен возами, людьми и скотом. Скотины, крупной и мелкой, было, наверно, не меньше 10 000 голов. Были здесь огромные седые венгерские волы с большими рогами, так называемые кайлы, и чёрные горные, крепкие для работы воли с небольшими и крутыми рогами, называемые барнами, и жёлтые волы с маленькими и почти прямыми рогами. Коров было меньше — здесь главный торг шёл на волов. Волы, пригнанные прямо с полонин, привыкшие к свободе и тишине, стояли здесь как бы удивлённые, не ели, не жевали жвачку, а только оглядывались вокруг своими большими серыми глазами. За пару платили по 200–300 золотых, но были и такие великаны, за которых купцы давали по 400–500 золотых за пару и, конечно, в Вене, куда собирались их везти, зарабатывали на них вдвое больше.
Стоило послушать, как наши бойки торгуются с еврейскими купцами. Трудно придумать большее противопоставление, чем тяжёлый флегматичный бойко и вертлявый и говорливый еврей-купец. Бойко сидит или стоит при своих волах и, кажется, вовсе не думает о том, что он на ярмарке, что должен продать волов. Люди идут мимо него рекой, осматривают его волов — он даже не обращает на них внимания: мол, пусть товар сам за себя говорит. Наконец, этот или тот купец, осмотрев волов, ощупав им рёбра, спину, заглянув в пасть и потрясши за рога, подходит к хозяину.
— Дай бог добрый час!
— Да дай бог! — отвечает бойко неторопливо и как бы нехотя.
— Ваш скот, сват?
— Божий, да и мой.
— На продажу?
— Коли божа воля, то и продал бы.
— А сколько бы хотели взять?
— Что будет божья милость.
— А какая ж должна быть божья милость?
— Хоть что-то доброе да порядочное!
— Ну, а какая же ваша цена за этот скот?
— Человеческая. Ценой перед людьми не выделяюсь.
— Так скажите прямо! — горячится нетерпеливый купец.
— Да вы лучше знаете, чего стоит этот скот! — говорит бойко.
Купец ещё раз осматривает товар, бормочет что-то под нос, словно прикидывает последний крейцер, чтобы, не дай бог, не переплатить, и потом говорит:
— Дам сто пятьдесят.
— И то деньги! — отвечает спокойно бойко, и только теперь оживляется и начинает по-настоящему торговаться. Он не тратит много слов, скажет свою цену и уже стоит на ней твёрдо. Купец божится, клянётся, что не может столько дать, что это будет ему в убыток, умоляет, чуть ли не плачет, но бойко слушает всё это спокойно, как камень. Он знает, что всё это обычная ярмарочная церемония и что без крика и клятв торга не бывает. И обычно бывает так, что купец уступает и даёт вдвое или втрое больше того, что предлагал сначала.
На ярмарок люди идут со своими харчами, поэтому хлеба, мяса на таком ярмарке немного; стоят только возы с копчёным мясом и солониной, которую бойки покупают большими кусками, чтобы иметь в запасе. Вот почему и мелких денег на ярмарке ходит очень мало. Сотенный или десятку разменяешь при любом возе, но чтобы разменять золотой, нужно побегать и потрудиться порой два или даже три часа. В трактирах и пивных тесно, хотя бойки сверх положенного по обычаю могорыча пьют немного, а больше разговаривают или, закурив глиняные трубки, сидят молча и прислушиваются ко всему ярмарочному гомону. Пьяных я не видел вовсе. Многие и вовсе ничего не пьют в городе, набирают водки во фляжку, кладут в котомки и, только выехав из города, в лесу, у источников, на привалах угощаются в кружке своих знакомых и соседей, на свежем воздухе, среди торжественной тишины леса и ароматов полонин. Весело и разговорчиво возвращаются ярмарочные домой.