— На что тебе?
— Да что, — говорю, — у того пана — дай ему Бог здоровья — такие люди богатые!
— А ты думаешь за сколько откупиться?
— Да мы б то думали, вельможная пані, как по нашим деньгам... Да что! видно, Бог не судил.
— За сколько ж ты думал?
— Да что уж напрасно вашу милость утруждать! Будьте здоровы, добродейка!
А сам к двери.
Яков меня хвать за рукав:
— Дядьку!
Я ему моргнул — не вмешивайся!
— Слушай-ка ты, — кричит пані, — постой!
Обернула, снова спрашивает:
— За сколько хочешь откупиться?
А я всё ж не говорю.
— Что, мол, вашу милость нам тревожить!
Дальше вижу, что она уж краснеет, как жар самый яркий, говорю:
— Я, милостивая пані, думал за двести рублей.
Она мне:
— Да ты, видно, с рождения глуп! да ты это, да ты то!
А я всё кланяюсь молча, будто она по делу говорит.
Выговорилась, встала:
— Коли хочешь откупиться — откупайся скорее за триста; а то потом и за тысячу не откупишься.
Яков мой обрадовался да, как дурень с печи, в ноги ей бух! Благодарит, видишь, что его же салом да по его шкуре!
— Ну, а деньги-то принесли?
Сама чуть в глаза не вскочит.
— Нет, — говорю, — милостивая пані, имеем при себе немного, да не все.
— Мне сейчас деньги нужны! — крикнула, — сейчас же! Я, — говорит, — поеду в город сегодня, и вы чтоб там были, да всё и кончу. Идите возьмите деньги.
Сама как схватит звонок! по всем покоям — дзинь-дзинь! Повбегали девки и хлопцы.
— Коляску! — говорит, — да не мешкайтесь!
А сама мечется, как Марко по аду, — то бумажку из-за зеркала вытащит, то отомкнёт, то заперёт; за ней и две девчонки мечутся, как жеребята испуганные.
V
Пока в панском дворе собирались да наряжались, мы быстренько перебежали в Хмелинцы, наделали там крику, смеха, радости да веселья и снова вернулись в панский двор. Пані велела нам дать возочек; сама села в высокую коляску, да и поехали с Богом.
Городок наш — так себе городок, ничего. Мой отец говорил, что когда-то по нему ходили полковники да сотники, — так куда ни глянь, славное войско, как тот мак красный; а теперь засели жиды, как саранча. И паны живут. В базар — так и человека попадёшь, потому что в базар людей больше всего.
Заехала наша пані к старому Мошке-жиду. Комнаты высокие и хорошие, только так перцем и тянет!
Сразу послали за каким-то писарем Захаревичем, а нам сказали у дверей подождать, пока он придёт. Пришёл он скоро. Невзрачный на личике, рябой, как решето; штаны синие широкие, какая-то куцая свиточка и на шее зелёный платок; под правицей шапка. Вошёл, согнулся, съёжился, будто и не ступает, а сапоги здоровые и хорошо смазанные.
Пані его к себе сразу позвала. Она у нас, как с каким человеком разговаривает, сидит себе прямо, как добрый кочан в огороде, и всё разглядывает, какие у тебя брови, какие усы, какая одежда на тебе. Разве какой генерал, чтоб она головку склонила набок или глянула в глаза ласково.
Подождали мы ещё немного, пока пані советовалась с тем Захаревичем. Вышел он от неё, моргнул на нас да и говорит: "За мной идите!" И пані с дверей говорит: "Идите за ним!"
Мы и пошли.
А весёлый человек был тот писарь Захаревич! Едва мы вышли, он начал смеяться и говорить, чуть не пляшет. Дальше хватил меня со всей силы по плечам да и говорит:
— Ну что, захотелось на волю? И хорошо!
— Так-то хорошо, — говорю, — что лучше нам и не надо до поры!
— Только беда, — говорит, — что дело-то ваше очень трудненькое. Не знаю, как оно и будет.
— А что ж там такое? — спрашиваю, а Яков так и побелел.
— А то, что надо вам теперь особые приметы писать; это трудно! Я б то и написал их, да что скажет пан Биркач? Ему надо читать их.
— А если хорошо напишете, сохрани вас Бог, пане, то, верно, ничего не скажет; разве поблагодарит.
— Разве ему подарочек дадите, а? А я отнесу. Это можно. А?
Яков сразу и вырвался:
— Какого ж подарочка надо? научите, пане!
— Можно и деньгами, хоть и сто рублей, то возьмёт: он добрый человек! — говорит писарь, а сам смеётся.
— Нет, пане, вы нам скажите, как надо, — это уж я ему. — За что деньги давать? А то мы пані своей спросим.
— Это не обязательно. Вольному воля, а спасённому рай. Можно и без денег.
Это уж без смеха говорит.
Сел к концу стола, а стол у него кривой; да и вся хатка набок; по углам дыры мусором завалены. Написал что-то да и говорит:
— Я не смогу тут ничего; так и пані скажите. Нечего писать!
— Как нечего? А другим что-то пишете, пане!
— Пишут особые приметы, мужлан! — говорит тот Захаревич, обругав нас. — А у него какие приметы? совсем так, как и все.
— Так это, слава Богу, что и мы на людей похожи! — я таки отозвался.
Так нет да нет! нет особых примет, нечего писать!
Мучились-мучились, таки пришлось дать два рубля с копейками! Тогда приметы нашёл и быстро их начеркал в бумаге. И весёлый снова стал, какой и был раньше.
Проводил нас да и говорит:
— Не бойтесь, всё будет так, как должно ему быть: на то голова и приятельство. Нам абы маленький подарочек; как то говорят: с мира по нитке — голому рубашка.
— Чтобы не довелось миру нагишом остаться! — говорю я, — потому что, сохрани вас Бог, очень много тех ниточек тянете, да со всех сторон.
VI
Всё, как пообещал Захаревич, кончилось хорошо. Поклонились мы пані да и, не теряя времени, в Хмелинцы. В Хмелинцах рушники были готовы, только нас и ждали. Сделали смотрины, а там и свадьбу справили.
Хорошо погуляли и старые, и молодые. По всему селу пошла молва, что у нас свадьба; музыканты играют, в бубен бьют, — весело было, шумно!
Правду говорят: из хорошей девушки хорошая и молодица; красиво завернётся, красиво и взглянет. Что то за молодица вышла из нашей Марты! Девушкой как была, бегает, смеётся, щебечет; а теперь как-то будто умнее стала: двор перейдёт тихо, величаво, в глаза взглянет с достоинством. Очипок красный, намётка белая, длинная, — и гетману лучшей жены не надо, ей-богу!
Живут они и до сих пор с отцом вместе и искренне любят друг друга. Сынок у них родился, такой чернявый, в отца пошёл и здоровый, слава Господу, растёт.