Словно весенний сон, всплывают в моей душе воспоминания и картины родных мест. Горы Карпаты, окутанные синей дымкой или непроходимыми густыми пралесами, синеют вдали — словно зачарованный, замкнутый в себе особый мир. Кто жил в тех горах, кто дышал их воздухом, упивался их величавой красотой, того всегда влечёт обратно, как орла к гнезду на одинокой скале; тот всегда настроен враждебно к мелочному, лицемерному соперничеству, к нервной, бурной жизни и суетным мыслям в тех долинах...
Во мне снова проснулась тоска по тому миру.
Она обнимает меня крепко, всё сильнее, возносит высоко над пыльной шумной долиной и опускает посреди безмолвной лесистой горы.
Лес наполнен свежим смолистым воздухом, а я лежу в мягком мхе среди вековых елей и сквозь щели переплетённых ветвей ищу синего неба...
Словно живое золото, играет на верхушках деревьев солнечный свет, прихотливо мерцает и заглядывает в самую глубину леса. Мне мило и спокойно среди этой лесной тишины... Ха-ха! Спокойно?! Ведь человек — это словно быстрая река, что мчится вечно вперёд, вперёд — и не знает ни отдыха, ни покоя...
* * *
На склоне горы, у дороги, встретила я старую женщину — крестьянку. Она сидела и пасла корову. Животного не было видно, но время от времени о нём напоминал звон её колокольчика. Я завела с крестьянкой разговор и вскоре узнала всю историю её жизни. Она была вдовой, имела трёх сыновей и одну дочь и жила при одном женатом сыне.
— Ой, много я выстрадала за свою жизнь! — сказала она печально в ходе беседы.
Я молча смотрела на неё. Она была такая маленькая, худая, почти вдвое согнутая, и всё же на её сморщенном лице нельзя было прочесть каких-либо следов перенесённого горя.
— Ваша дочь ещё девушка? — спросила я.
— Девушка. Ей как раз на святого Ильи исполнилось двадцать.
— Может, хоть обручена?
Старуха посмотрела на меня:
— Обручена? Четыре жениха уже было. Не захотела их!
— Не любит ни одного?
— Любит ли? Среди них есть не один честный и весёлый парень, и каждый имеет хоть немного земли, скотины и овец, но она их не хочет.
— Потому что не любит никого, вот и не хочет никого! — говорю я в шутку.— Подождите, придёт такой, что понравится ей так, что голову потеряет, тогда уж захочет!
— Это только так говорят! — ответила она глухо, равнодушно махнув рукой.— Это только так говорят! Слова выдумал человек, а каждый знает, что всему своё время. Она выйдет замуж лишь тогда, когда её судьба созреет.
Я улыбнулась.
Она медленно повернула ко мне лицо, и её мутные глаза скользнули по мне.
— Вы что-то сказали?
— Нет, я о чём-то думала.
— Чего только думать? Передумать — ещё никто ничего не передумал.
— Как так, матушка?
Она пожала плечами и пробормотала словно для себя:
— Думай или не думай, а самого худшего лиха никто не отдумает!
— Какого самого худшего лиха?
— Какого? Ну да. Оно от вас далеко; вы ещё молоды, как голубка; а я... ведь это смерть — самое худшее лихо.
— Смерть! — протянула я за ней.— Действительно, её не отгонишь мыслями.
— Вот видите! — сказала она с нажимом убеждённо и улыбнулась с сочувствием.— Вот видите. А что значит всё прочее?
— Смерть — это то, что должно быть, — ответила я, — но это не самое худшее горе.
— Ба, не горе! На добро она никому не выходит... А впрочем — всё должно быть, потому что бог так хочет!
— Как, матушка?
— Говорю: бог так хочет...
— Что?
— Так, как оно есть.
— И человек может хотеть...
Она грустно покачала головой.
— Если бы ваша дочь хотела сейчас выйти замуж, то вышла бы. Ведь вы не запрещаете ей этого.
— С чего бы я запрещала? Я уже стара. Может, скоро умру, потому что слаба. Что она начнёт без меня? Пойдёт в услужение? Какой там конец всякой службы? Как справится она с парнями, что гоняются за ней, словно ястребы? Она же глупа!
— Она не любит, — заметила я снова.
— Вот это вы сказали что-то умное! — ответила она глухо, с едва заметной усмешкой.
Затем она оперлась головой на худую руку и усталым взглядом смотрела по долинам.
Мы помолчали, потом я снова заговорила:
— Когда человек молод, он один, а когда стар — уже другой...
— Так, — ответила она с сожалением.— Когда человек молод, у него есть сила, а когда стар — разум. Да что ему с того? Его время придёт, он должен уйти, хочет ли он того или нет... Эх! — и махнула рукой.— Впрочем, я бы и пошла, только не хотела бы так оставить её.
— Неужели вы уже забыли, какой вы были в молодости, — весело спросила я, — или когда выходили замуж? А если хотите, чтобы она непременно вышла, так принудите!
— Это ничего не поможет. Всему своё время. Когда я была молода, то (Господи, прости мои грехи!) сходила с ума по одному солдату, а он по мне — так что земли под собой не чувствовал. Мой старший сын — его дитя, а всё же мы не поженились. Его мать была злая волошка, да и моё время тогда ещё не пришло. Я вышла за другого, которого ни не любила, ни не хотела. Вышла, потому что… пришёл срок! Так будет и с Иллинкой, так бывает со всяким и так ведётся во всём, во всём... Но человек упрям, плывёт против течения и хочет свой ум иметь.
— Разве это так плохо, матушка?
— А я знаю!.. Наверно, и в этом божья воля...
Мы замолчали.
Она сидела неподвижно, сонно и тупо глядя вперёд, а я смотрела на неё — иссохшую и сморщенную. Она что-то шептала себе под нос, но я не понимала. Так мы сидели довольно долго, когда вдруг недалеко от нас показалась молодая девушка.
— Иллинка! — радостно позвала старуха, а я с любопытством взглянула на эту Иллинку. Она шла вверх по дороге к нам и вела сильного гуцульского коня небрежно за гриву. Она была красива, стройна, как все горянки. На её лице был заметен покой, какой встречается у людей, живущих в глубокой тишине и духовном равновесии. Её движения были уверенными, а глаза тёмно-синие, сияющие, но какие-то ленивые и на вид холодные!.. Но когда я посмотрела в них, в голову мне пришла странная мысль: "Тигрица", — невольно подумала я. И действительно! В ней было что-то от скрытой, гибкой силы этого зверя. В чём заключалась эта сила, я не могла разгадать.
Она пришла, чтобы сменить старуху.
Я разговорилась с ней, и она в беседе улыбалась время от времени, при этом её лицо светлело и становилось ещё красивее.
— Ты не хочешь выйти замуж? — спросила я между прочим шутливо.
Она вспыхнула, посмотрела куда-то вдаль, при этом её уста гордо и весело дрогнули.
— Глупая! Она будет ждать, пока её мать умрёт; тогда и крыши над головой не будет иметь, — ответила за неё мать.
Девушка снова вспыхнула и раздражённо шлёпнула муху на шее коня.
— Если волки меня не съедят, то люди меня не съедят, — сказала она.— Вы всё боитесь!
— Потому что ты глупа и не всегда будешь молодой, как теперь, вот я и боюсь. В твоём возрасте я тоже была глупа, думала лишь глупости и делала глупости!
— Что вам, мама, с вашего старого разума? Уж неужели ваша невестка вас уважает, когда меня нет рядом? Лучше одну полную суму носить, чем две пустые. Хотите умереть, что так наседаете на меня?
— Бей себя по рту, Иллинка!
— Тогда оставьте меня в покое, мама, подождите!
— Хорошо ждать, — сказала печально старуха, и взгляд её снова скользнул по противоположному крутому лесистому склону горы.— Ждать, пока солнце не зайдёт, пока ночь не настанет, а я глаза навеки не закрою...
Девушка пожала плечами и собралась уходить.
— Идите, мама, домой, я уже сама буду пасти корову.
И, хлопнув коня ладонью, схватила его за гриву и пошла спокойным, почти ленивым шагом вверх. Вскоре она скрылась из виду, и только её песня разносилась по лесу.
Старуха поднялась.
— Вот такая она, — сказала тревожно, долго глядя в ту сторону, куда ушла девушка.— Перестала меня слушаться. Не боится и уже имеет свой ум. Куда он её заведёт! — И вздохнула.— Забота о ней согнула меня уже вдвое, а она смеётся надо мной. Прости ей, господи, этот смех!
— Будьте здоровы, — обратилась она ко мне.— Да даст вам бог добрую долю и добрые дни, и проживите свой век счастливо!
Спускаясь медленно вниз, она осторожно держалась за кусты и беспрестанно что-то шептала себе под нос. Немного погодя исчезла, словно привидение, из моих глаз...
И снова я лежала в мягком мху под вековыми елями.
Ухом я слушала их шум, а взглядом следила за орлом, что недвижно парил прямо надо мной высоко над лесами, словно чёрная точка на синем небе...
Между тем звучал сильный звонкий голос девушки, чей образ стоял ясно и отчётливо перед моей душой. Её песня разносилась далеко по лесу и проникновенно звучала, словно зов к счастью и радости... А я вникала в неё, словно в некое событие...
В ущельях отзывалось эхо.
Казалось, что одна стена скалы передавала другой смелый, зовущий голос; всё дальше и дальше, всё выше и выше... Казалось, что этот зов уносился куда-то далеко — в недоступную даль...