«летят брызгами на экран, падают насекомыми, они же хитрые, раньше они на бумагу не могли вот так садиться, потому что перо одно-единственное, это тебе не все десять пальцев, которые молотят клаву быстрее, чем ты успеваешь думать.
Особенно, когда можешь молотить значки ещё и голосом, они уже отредактированы и выплёскиваются совершенно графемами; тут стоит заметить, что уже есть на этом свете немало людей, которые печатают быстрее, чем говорят. Всё равно! Ещё никто не додумался, кроме меня, молотить пальцами и голосом одновременно; сталкиваясь между собой, буквы, потоки складываются в комбинации, на которые ты лично не способен, то есть традиционно ты не был способен, а вот теперь — на, получай, пальцы опережают слова, слова опережают мысли, и это прекрасно, от этого ещё страдал Кнут Гамсун, но тогда компьютеров не было, и он не знал, как с этим бороться; а вот бы увидел он такое:
стоит в семь часов утра ноль пять минут нажать в компе на кнопочку «мотивированный хаос» — как все завоёванные слова взлетают, будто бабочки, и садятся обратно на экран, создают ещё дополнительные тексты:
«за это время ты успеваешь ещё намолотить языком и конечностями; сидишь, окружённый проворным облаком букв, что кружат вокруг тебя, как мухи вокруг лампочки, словно закрученными спиралями петроглифов ШуНун Каменной Могилы; ты печатаешь, они, сами упорядоченные твоими невидимыми правилами, снова и снова садятся на экран, и ты гордишься, ведь они наглядно воплощаются по принципу так называемого гипертекста, а теперь это мегатекст, если не ультра, так или иначе, а фиксируется он довольно условно линейно; ты вспоминаешь свои прежние страшные зависти, когда увидел на фресках Софии Киевской наших древних музыкантов: у одного было сразу две дудки во рту, дудки две, а пальцев одинаково лишь десять, рядом с ним тогда был скрипач, который мог использовать только шесть конечностей — пять пальцев на струнах и ещё руку со смычком, в любом случае он перегнать себя не мог, хоть и играл на первом тогда в мире смычковом инструменте под названием гудок. Лишь в нынешние времена появились музыканты, способные вставить в рот три саксофона, ещё и спускались в зал, требуя, чтобы публика нажимала им на кнопки клавиатуры, и успевали импровизировать тот хаос на трёх горловинах, радуясь, что они — живьём, а не на тысячелетних фресках».
Бумажка эта, только что написанная, просто жгла мне карман, я оглядывал людей в зале.
— Представляешь, Миха меня всё-таки нарисовал, — шептала подруге блондинка впереди.
— На картоне? На полотне? — с завистью откликнулась та.
— На мне, вот так посадил и начал от шеи и вот так вниз.
— Ты что... До... везде? — с ужасом замирала та.
— Ага. Только одно, что краски холодные. Я ему говорю: «Или подогрей их, или давай без них».
— Ну ты... Везде? Без них?
— Ага. Одной лишь кисточкой.
Обе, когда начали давиться смехом, только тогда украдкой оглянулись.
Все тут болтали, и я корил себя, как и каждый раз, что не взял бук, записать бы этот полилог, оформить в буквы, а потом все тексты вытянуть линейно, и вот, на, получай: за минуту у тебя целый романяка, с «Доктора Серафикуса» величиной. Какие чудесные тут люди! Чем дальше от столицы, тем меньше подлецов, то есть провинциальная богема, она чище, глаза у неё не такие, особенно когда она соединилась и забыла, что провинциальная, она ещё не потеряла способность легко общаться. Ведь столичная боится чего-то ляпнуть, чтобы кто-то этим не воспользовался и не понёс к своему монитору, и она лишь многозначительно говорит глазами, прибегая к словам, которые были сотни раз употреблены.
А тут в зале не прозвучало ни разу хоть «Макиавелли», хоть «Деррида» не мелькнуло, просто люди были очень рады наконец увидеться и поэтому говорили без цитат или хотя бы ссылок.
Немного знал я тут лишь Левка Рочинского, известного среди филологов своей формулой, что литература может жить без литературоведения, а вот оно без литературы — нет. На сцену он вышел походкой местного Сократа и начал говорить о нынешней встрече, первыми в зале стихли женщины. Мужчины, наверное, его не очень любили.
Он перешёл к газетным публикациям и процитировал по памяти:
— «летят брызгами на экран, падают насекомыми, они же хитрые, раньше они на бумагу не могли вот так садиться, потому что перо одно-единственное, это тебе не все десять пальцев, которые молотят клаву быстрее, чем ты успеваешь думать.
Особенно, когда можешь молотить значки ещё и голосом, они уже отредактированы и выплёскиваются совершенно графемами; тут стоит заметить, что уже есть на этом свете немало людей, которые печатают быстрее, чем говорят. Всё равно!»
Тетеря, ты ещё успеваешь вопреки рассудку выкрикнуть:
— Откуда у вас этот текст?
— Со вчерашнего «Грунта».
Пока он продолжает цитирование, ты выскальзываешь на улицу и начинаешь искать газетный киоск. Наконец видишь его у заводской проходной, как это прекрасно: завод делает сельхозтехнику, а также обеспечивает рабочих печатным словом. Тыкаешь в окошко медяки. — Вчерашний «Грунт», пожалуйста.
Женщина скривилась с отвращением:
— У нас вчерашним не торгуют, — и выставила деньги обратно.
А кто же тогда торгует?
Я вытряхнул из кармана бумажку, которую приготовил для выступления:
«летят брызгами на экран, садятся насекомыми, они же хитрые, раньше они на бумагу не могли садиться, потому что перо одно-единственное, это тебе не все десять пальцев, которые молотят клаву быстрее, чем ты успеваешь думать».
Ну, вот он, текст, слава Богу... Но откуда он взялся тут, в зале?
Найти путёвый киоск не просто, для этого надо сунуться на вокзал, а это далеко, а главное — там возникнет сильное желание сесть в поезд и умчать из города.
Ведь ещё Моцарт вытворял: когда кто-то из композиторов долго творил какую-то сложную музыку, этот вставал на концерте и заявлял, что эта вещь принадлежит ему, и в доказательство тут же виртуозно её исполнял нота в ноту. Долго так продолжалось, пока Сальери, в конце концов, не положил этому конец.
Наконец перед базаром выныривает лавочка, проталкиваясь к ней, возникает одновременно радостная и пугающая догадка о том, а откуда в этом городе взялся твой ненаписанный рассказ?
«значит, уже не только из пальцев и голоса, а уже и из мыслей выбирается».
Ты начинаешь канючить вчерашнюю газету, однако от волнения забываешь её название. На тебя смотрят с улыбкой, вовсе не провинциальной.
— Ладно, — переводишь дух ты, — гляньте в комп по библиографии, есть ли в продаже что-нибудь из писателя Бебко?
— Я и так скажу, без компа, — ещё ласковее улыбнулась газетчица, — вот утром пришла его книжка.
Вот так номер! Успели уже издать? Хватаю, разворачиваю:
«летят брызгами на экран, садятся насекомыми, они же хитрые, раньше они на бумагу не могли садиться, потому что перо одно-единственное, это тебе не все десять пальцев, которые молотят клаву быстрее, чем ты успеваешь думать».
Когда вскочил в зал, Левко завершал фразу: «и успевали импровизировать тот хаос на трёх горловинах, радуясь, что они — живьём, а не на тысячелетних фресках».
Хотели уже прозвучать аплодисменты, но я выскочил на сцену:
— Вот, — кричу, — это всё отсюда, из моей новой книги!
Моей, вы понимаете?
Левко невозмутимо посмотрел в свою бумажку.
— А вот это и есть тот самый писатель Борис Бебко, которого мы собрались почтить вместе с его новой книгой.