Вилла-сестра

Гей, ей-богу, что за диво дивное?
Не нашёл юноша, с кем побрататься,
не нашёл средь парней побратима,
не нашёл среди девушек посестры,
а повстречал в горах вилью белую,
вилью белую с взглядом колдовским,
поменялся с нею палицами,
поцеловал её в лицо белое,
сжал ей руку и назвал: «посестра»,
а она его: «мой побратим»,
и умчались вместе прочь в горы.
Едут рядом по горе зелёной,
и говорит побратим посестре:
«Вилья белая, милая посестра,
видишь, внизу темнеет долина?
То ли галок налетело чёрных,
то ли гору турки окружили?»
— «Побратим, то не галок тьма чёрная,
то лишь турки гору обступают,
обступают, облаком поймают,
скоро нас они возьмут в кольцо».
— «Вилья белая, милая посестра,
убегай, пока здорова, отсюда,
у тебя же конь крылатый, волшебный, —
как махнёт, не догонят и турки
на своих арабских иноходцах».
— «Бойся бога, милый побратим мой!
Что за слово ты сейчас промолвил?
Разве я на то с тобой браталась,
чтобы так бесчестно предать?..
Если хочешь — убежим мы вместе, —
мой могучий конь нас обоих спасёт».
Гордо молвил побратим на это:
«Не к лицу уж рыцарю бежать!»
Тут вилья не ответила и слова,
только коню буйные крылья вяжет,
чтоб не вздумал сам взлететь в поднебесье,
потом вяжет поводья воедино,
чтоб коней не разбросало врозь:
«Вот теперь судьбы мы связали».
Побратим её ещё увещевает:
«Вилья белая, милая посестра,
хоть и есть у тебя разум колдовской,
но в тебе же сердце девичье, —
как обступят враги тесно,
чтоб ты, сестра, не струсила».
Не сказала вилья белая ни слова,
только кинула взгляд колдовской,
словно палица блестящая, острая.
Ещё хотел юноша что-то сказать ей,
да вокруг уже турки окружили,
закричали, словно хищные вороны,
взяли в кольцо посестру с побратимом,
хотят им назад связать руки
и в ясыр забрать молоденьких,
но те, словно орлы отважные,
не даются врагам в неволю,
хоть и знают — не отбиться,
не хотят позорить ясное оружье.
Прокляни, боже, злого янычара!
Он перерубил коню путы на крыльях.
Конь вильи почуял волю —
как рванётся, как взмоет ввысь,
порвал и поводья шёлковые
и взлетел с вильей под облака.
Тут проклял юноша посестру:
«Прокляни тебя, боже, вилья белая,
что нарушила слово братское!
Чтоб и тот не знал вовек счастья,
кто с тобой когда-то побратался!»
Бросил юноша палицу золотую
и сломал надвое саблю острую:
«Гибни, оружье, коли гибнет верность!..»
Видит вилья — гибнет побратим,
вдруг спускается, как стрела из лука,
да на гору не упала, на беду,
а в долину, на зелёную сосну,
зацепилась там покрывалом белым,
словно облако, что сошло с вершины.
Вынимает саблю вилья блестящую,
отрубает белое покрывало,
словно лань, кидается в гору
к своему юноше-побратиму.
Добегает вилья до поляны...
Леле, боже! Там и духа нет,
только вся трава чёрная от крови.
Глядит вилья: скалы да овраги,
а куда же турки подались?
Где они девали побратима?
Жив ли он, иль ушёл к богу?
Зарыдала, закричала вилья:
«Гей ты, конь, ты, мара крылатая!
Где же там под облаками вьёшься?
Из-за тебя побратим погиб,
помоги найти хоть тело!»
Кличет вилья, и зовёт, и свищет, —
по долинам люди молвят: «Буря!»
Кличет вилья, а сама бродит
по оврагам, заглядывает в бездны,
ищет своего побратима.
Помутился разум вещий от горя,
и померк колдовской взгляд от скорби, —
не узнать, что то вилья белая.
Так не день, не два она бродила,
вызывала скакуна из-под туч,
пока конь не услыхал тот свист,
не прилетел из далёких пространств,
не упал на землю, словно пылающий шар.
Закипело сердце вильи белой:
«Ох ты, конь, ты, проклятый предатель!
Хоть бы я могла тебя убить —
всё б на сердце стало легче!..»
Отозвался вещий конь к вилье:
«Не кляни, любимая госпожа,
если б я тебя не унёс в небеса,
вы б достались в полон вдвоём.
Не для того ж ты вильей уродилась,
чтоб тебя вязали людские руки!»
Молча вилья коня седлает,
а на сердце, словно змея, вьётся.
Вещий конь словами ей молвляет,
утешает госпожу свою милую:
«Не печалься, милая госпожа,
не печалься, в тоску не вдавайся,
мы найдём твоего побратима,
жив — спасёшь его ты,
мертв — похоронишь с честью,
и не будет меж вами предательства!»
Молча вилья на коня садится
и пускает уздечку прямо в ветер.
Кинулся скакун, как вещая птица,
где гора — орлом перелетает,
в пропасть кидает взгляд соколиный,
по долам ласточкой вьётся,
над городом пролетает совою,
тёмную ночь пронзает огненным взором.
Так летели три дня и три ночи
и остановились в Стамбул-городе.
Переоделась вилья в турчанку,
в платье простое, как крестьянка,
ходит всюду по улицам, площадям,
где невольников держат на продажу.
Много всякой молодёжи,
но нет побратима вильи.
У султана палаты белые,
а под ними — темницы чёрные,
там сидят в неволе бедные пленники,
солнца-белого света не видят.
Только ночь укроет все дороги,
вилья ходит под темничными стенами,
напускает туман на стражу,
насылaет на них тяжкий сон,
прислоняется ухом к стенам,
прислушивается — не слышно ли звука.
Вещий слух у вильи-чародейки,
но темница молчит, как могила.
А на третью ночь услышала вилья,
как кто-то тяжко стонет за стеной:
«Прокляни, боже, ту вилью белую!..»
Как услышала стон тот вилья:
«Ой леле! Голос побратима!»
Достаёт вилья кинжал из-за пояса,
стену долбит, твёрдый камень крошит,
пробивает щёлочку узкую,
подаёт к побратиму голос:
«Не кляни меня, любимый брат,
помяни бога и святого Ивана!
Я тебя не предавала, единственный,
предал нас обоих мой конь крылатый.
Разрубил враг путы на крыльях —
конь унёс меня под облака.
Клянусь богом — я того не хотела!
Вот я тут, у самой темницы,
я пришла тебя спасать».
Отозвался побратим к вилье:
«Сердечная благодарность, милая сестра,
что пришла меня спасать.
Жаль только — выбралась поздновато,
видно, для турок долго прихорашивалась…»
Залилось кровью сердце вильи:
«Побратим, помяни божью милость!
Если б ты меня теперь увидел,
не сказал бы — вилья прихорашивалась…»
Тут тихо промолвил узник:
«Помиримся, милая сестра, —
что прошло, того не вернуть,
а меня уже ты не спасёшь.
Спасибо хоть, что прорубила щёлку,
увижу хоть луч в темнице,
пока бог ко мне примет душу.
Ох, скорее бы уж он принял!
Здесь, похоже, и смерть про меня забыла!..»
Снова к нему вилья промолвляет:
«Не говори так, милый брат,
живой живёт — надеяться должен.
Стража спит, на улицах безлюдно.
Я окно пошире пробью,
спущу тебе покрывало белое,
ты по нему выберешься ко мне.
Только свистну — мигом конь прилетит.
Через минуту мы уже в горах!»
Отозвался побратим к вилье,
словно ножами резанул:
«Что прошло, того не вернуть,
нет для меня воли и в горах.
Сыромятная кожа плоть изъела,
а железо кости перегрызло,
а темница очи потемнила,
гордое сердце высушил позор,
что сломал я сам почётное оружье
и живым в руки туркам попал.
Жизнь мне теперь не мила —
ни в темнице, ни на воле».
Ещё к нему вилья молвляет,
в последний раз богом заклинает:
«Я сама спущусь в темницу,
я спасу тебя оттуда.
Лишь бы нам добраться до гор,
я тебя там вылечу, мой брат,
я недаром вилья-чаровница —
умею лечить все юношеские раны».
Но на это побратим к вилье
не ответил, только стоном молвил:
«Напрасный труд, милая сестра!
не от юных ран я погибаю.
Хоть иди сама погляди на меня —
и рука не поднимется лечить.
Если ты мне верная сестра,
сделай последнюю услугу:
отними у меня жизнь чем хочешь,
чтоб то было почётное оружье,
похорони тело страдальческое,
чтоб враг над ним не глумился.
Если ж ты мне этого не сделаешь,
значит, сердце у тебя предательское».
Зарыдала, затужила вилья,
закуковала, как кукушка серая:
«Что ты молвишь, милый брат?
Разве рука моя на то поднимется?»
Тут воззвал побратим к богу:
«За что, боже, так тяжко наказал,
что не дал мне побратима,
а судил посестру — эту вилью?
Вот теперь я помощи не имею,
только девичье сострадание,
и без того мне мало ли скорби?..»
Уже не молвила ни слова вилья,
только махнула белым покрывалом.
Вспыхнула ясная молния,
ослепила всю турецкую стражу,
прожгла все темничные двери,
осветила вилье путь к брату.
Только раз взглянула на брата
вилья белая — и замерло сердце.
Не юноша лежал там молодой,
а старик седой, как голубь,
весь истёртый ремнями сыромятными,
а сквозь раны кости жёлтые светят.
Он не встал навстречу вилье,
только тихо звякнул цепями.
Снова махнула вилья покрывалом,
озарила всю темницу светом:
«Вот я тут, взгляни на меня, брат!»
Отозвался пленник едва слышно:
«Не увижу — потемнели очи…»
И сдавила грудь вилья белая,
чтоб от скорби сердце не лопнуло,
не смогла сказать ни слова,
только смогла тихо свистнуть,
чтоб коня к себе призвать,
и конь услышал тихий свист —
вот он уже камни у брамы крошит.
Взяла на руки вилья узника,
сажает в седло впереди себя,
побратим же не сидит, как рыцарь,
а дрожит и гнётся, как дитя,
и хнычет, и стонет, просит вилью:
«Не неси меня высоко, сестра;
сердце млеет, страшно, жутко…
Ох, оставь меня в темнице лучше!»
Тихо, тихо вилья говорит,
словно из-под камня голос звучит:
«Прижмись ко мне, побратим,
я тебя поддержу, не бойся».
Обняла посестра побратима,
левая рука его прижимает,
а в правице кинжал блеснул,
и вонзился так глубоко в сердце,
что убил бы два сердца разом,
будь вилья смертной.
Но вилья жива осталась,
только сердце кровью облилось.
Конь крылатый почуял кровь горячую,
взмыл в небо, как кровавая искра,
и помчался в дикие горы,
и остановился там, на поляне,
стал копытом землю рыть,
и за минуту выбил яму чёрную.
Тут с коня сходит вилья белая,
поднимает побратима,
заворачивает в белое покрывало
и кладёт в вечный сон в яму.
С ним же хоронит кинжал,
чтоб не шёл он в тот свет безоружным.
В подоле носит чёрную землю,
насыпает могилу повыше,
чтоб гора к небу стала ближе.
Похоронила вилья побратима,
села снова на коня и крикнула:
«Ой неси меня, неси в просторы!
Туга давит, сердцу тесно в груди!»
Конь взмыл высоко, за облака —
хочет дать простор госпоже.
Погребальный плач заводит вилья —
люди молвят: «Гром весенний слышно»,
Слёзы льёт вилья в горьком горе —
люди молвят: «То весенний дождик».
Ходят в горах светлые радуги,
по долинам оживают реки,
в горах сходят травы ярые,
и великая надоблачная скорбь
нам на землю радостью нисходит.