Мой дом.
Вокруг его обсадил мой дед липами и елями, испытанными — перенесённым воспоминанием из гор, а вид из него — это далёкая великолепная равнина.
Так, наверное, простирается степь, подобно этой нашей равнине.
Где-то вдали различает мой взгляд сельские хаты.
Давно, давно, когда я был ещё ребёнком, гордился на той равнине дубовый лес. Потом — словно сегодня вижу это, становился он всё просторнее и редел. А когда я снова вернулся в эти края, и волосы мои уже поседели — он, как и мои предки, словно провалился в землю и исчез. Осталась лишь голая равнина.
К тому же рассказывают ещё, что когда-то, ещё во времена молодого дубняка, бился здесь Собеский с турками, и тут и там остались с тех времён могилы-памятники.
Теперь, как я говорю, равнина напоминает степь...
Сейчас весна; поля зазеленели. Где-то под небесным сводом разносится песня жаворонка. Я представляю себе её серебристо-прозрачными жемчужинами, что, брошенные неизвестной рукой в воздухе... то тут, то там сыплются и достигают звуком своим до наших ушей.
По полям, по зелёной равнине вьётся дорожка.
Я её своим глазом издали не различаю — но она есть.
Вот сейчас различаю и могу уже распознать: идёт издали, словно плывёт навстречу моему дому, мужчина, а за ним женщина. Где-то через полчаса они будут проходить мимо моего дома немного поодаль.
На дворе припекает; он в киптаре, а она в чёрной сердаке и красном платке. День ярмарочный.
Где-то дальше отсюда, ещё с час ходу, — они будут там, на ярмарке.
Зачем?
Нет у них ничего на продажу...
Но... почти сами не знают... а идут...
Главным образом потому, что ярмарочный день, что можно будет с тем и другим повидаться, поговорить, выпить — плывут они по той равнине, полной размаха и силы.
"Взяла с собой несколько яиц?" — будто слышу, зовёт муж жену, не оборачиваясь.
Он всё идёт вперёд, а она, как велит обычай, в покорности шагах в нескольких за ним и несёт в своей пёстрой трайстрине[1] те самые "несколько яиц". И плывут дальше по той равнине: над ними небосвод, под ними земля... зелень. А рабочий день манит, роскошный, чуть ли не кричит: "Не губите времени, творите что-нибудь!"
Им всё равно.
Так каждую неделю. К тому же праздник — воскресенье, дни проходят словно переливаются, а они всё одинаковые.
Дома дети одни, без присмотра. Работа ждёт творческих рук, а они идут — тонут: сначала в той равнине, а дальше, как глаз уже их не различает, — на ярмарке и в корчме. Возвращаются они лишь поздним вечером или порой ночью.
Время идёт вместе с ними. Ни минуты не ждёт.
Через тот день и ночь, что будто закрывают за собой всё сотворённое, — и то, что ещё ждёт созидания, — что-то движется вперёд... Нивы снова на оттенок зазеленели крепче; почки на деревьях распустились больше, травы подросли... всё тихо, и всё больше, дальше, всё словно по невидимому плану, порядку — застоя не знает. Лишь мужик всё тот же. Как был вчера, таким и ныне, и завтра то же его ждёт.
Из труда поднимается на него губительная рука?
Из той плодородной, пышной, зелёной земли?
Нет.
Из него самого. Из его нутра она вырастает. Из той гущи небрежности и безразличия, в которой он живёт и не развивается. Из него самого. Он боится прогресса. Не ясным сознанием, каким различает хлеб, а больше инстинктом. От прогресса что-то посягает на его традицию, в которой он также бессознательно находит опору, и хочет её уничтожить — преобразовать. Он это чувствует смутно, инстинктом — и ищет помощи.
Что её ему подаст?
Он не знает.
Наука?
Нет.
Она его пугает.
Она трудна. Инстинкт удерживает. Она изменит что-то в нём и его детях, что будут стыдиться его грубой одежды. Она — нет.
Боги?
Может быть.
В них скрыта сила, которую его простой разум не различает, а чувство одобряет. Он знает лишь своё материальное существование, — а больше ничего. Тонкие их подземные ходы и пути куда ведут — добры ли они или злы, — он не знает.
Так, как есть, ему хорошо.
Он — природа. Вместе с ней он развивается, цветёт, плодоносит... вянет, сбрасывает осенние листья... потом гаснет... он природа...
. . . . . . . . . . .
С высоты, с синевы небосвода, катятся воздухом жаворонковы жемчужины, теряются...
Всюду вокруг сила.
Ох, как хорошо. Жарко...
Роскошно жить. И тем, что богу подчиняются, и тем, что науке поклоняются... Всем им весна цветёт. Каждый творит. Там великое материальное... там духовное... а всюду она есть — существует — стремится...
Где её начало?
Никто не знает. На одно и вышло бы.
Когда её полдень, конец? Тоже неизвестно.
Так хорошо. Она одинакова.
Она слепая, могучая, великая — вечная...
. . . . . . . . . . .
Жаворонки, пойте!
[1919 (?)]
[1] Т р а й с т р и н а — торба.