Триптих 1. «Что даст нам силу?»

(Апокриф)

Раскалённый весенним острым солнцем
пылает Иерусалим. Лучи белые
от белых стен и улиц отбиваются,
сияют огненно на золотых убранствах
царских палат, враждебные молнии
зажигают на каждом римском копье,
венцы кладут на медные шлемы
центурионов – блеск, огонь и жар!
Иерусалим готовится к празднику.
Женщины утварь моют у потока,
звенят медные кружки, играют искры
от солнца на багровой мокрой глине.
Разбежались дети за весенними цветами.
Девушки чешут косы и заплетают
искусно в косички с дукачами,
советуются, что надеть на праздник.
Много радостей, но и много хлопот!
Вышивают, шьют, и пекут, и варят,
покупают, продают, про праздник думают.
Лишь тот не думает, кто гроша не имеет,
но и такой охотнее бы заработал
горьким трудом, чем так «не заботиться».
Ведь хуже нищета в праздник, чем в будни,
будничная одежда, словно смертный грех,
темнеет среди ярких праздничных одежд,
лицо не бледнеет с голоду – краснеет,
и легче молвить «болен», чем «голоден».
На углу против храма бедный плотник
открыл свою мастерскую. Но и открывать
было нечего: три стены,
четвёртую Бог даст, вот и мастерская.
Всем прохожим видна вся работа,
словно на площади. Видно, как трудится,
не разгибаясь, бедный плотник,
связавший ремнём кудри буйные,
чтоб не спадали на высокий лоб,
покрытый потом обильным и крупным.
А плотник сам не видит прохожих.
Глазами видит он работу и орудья,
а думой всё о нищете неустанной:
была она вчера, есть сегодня,
и завтра будет, и конца ей нет.
Ох, да какой тут конец! Хвала б ещё
до конца загрызёт… С каждым днём всё больше
в Иерусалиме плотников плодится,
и из Сирии нахлынули, как тучи,
всю работу забрали у храма,
в Претории, возле царских палат,
их всюду полно, ловкие, искусные,
да и напористые, жирные такие…
Разве изредка иерусалимским плотникам
достанется работа, и какая?
«Вот вчера я три креста сработал, – плохая,
грустная работа, Богу неугодная…
не раз ведь и невинных распинают…
А что поделать? Греха не знает голод.
Грошовую мзду за три креста взял.
Такая работа: поспешная, лишь бы как.
Что ж, я не виноват – дорого платить
за сухое дерево негде взять…
Ну, как-то простоят дня три,
пока до праздника виселицы те,
а там – распятых снимут, и кресты
хоть и сжечь – не велика потеря…
Такая работа!.. А когда-то бывало,
резьбу художественную делал для палат,
для дома Божьего… Давно то было…
Теперь же что? Цепы, топорища,
плуги… кресты… вот и всё! А силы уходят,
и спина гнётся, и руки трескаются,
и гибнет мастерство. Теперь уж не смог бы
резьбы такой, хоть бы и заказали,
прошло то… Теперь хоть как-нибудь,
хоть без искусства хлеба заработать.
Да, хлеба, хлеба и ничего больше…
Эх, проклятая работа!» Плотник ударил
так по топорищу, что оно сломалось.
Он кинул в сердцах, другое взял,
не поднимаясь. Пот глаза застлал;
вытер рукавом и дальше тешет. Вдруг
топор зазубрился о сучок.
«А будь ты проклят!» Швырнул топор
и сел долу, и голову склонил.
Так ноет спина, руки так горят,
всё тело болит… Лишь теперь он понял,
что совсем ослаб, что ныне
вся сила сгинула… «Ну что ж, не встану,
посижу до ночи так, ещё и лягу.
Одинаково. И не подыму топора,
не наточу и ничего не сделаю
ни ныне, ни завтра. Что ж!
Хоть пухнут с голода жена и дети.
Нет у меня силы. Сгинуло. Пропало.
Что вернёт её, если её уж нет?..»
И наклонился, как сломленный стебель,
и руки, словно вялые, простёрлись
и пали до земли.
Так сидел он
и не внимал шумящей толпе,
что, словно поток, по улице катилось
и смех, и глум, и гомон, и проклятья
несла с собою – так вода весенняя
выносит ил и хворост, и сор
со дна реки. Толпа текла, текла
и вдруг остановилась, в тесную мастерскую
какой-то гурт случайно завернул,
толпой оттеснённый, и толкнул плотника,
что тот очнулся. «Эй! куда вы, люди,
спешите так?» – крикнул он прохожим.
«Ты что, заснул тут или спятил вовсе?
Да нынче ж распинать должны!
Вот их ведут на казнь, а за ними
весь Иерусалим, стар и млад,
бежит, чтоб на зрелище взглянуть.
Ты только один тут камнем сидишь». –
«Так их ведут? А где ж они? Чего же
вы тут встали, коли их ведут?» –
спрашивает плотник, всё словно в бреду.
«Гляньте на дурака! – кто-то крикнул. –
Да ты ж смотри, вот там напротив
пал посреди улицы один из них.
Он уж в третий раз – дважды вояки
поднимали бичами да пинками, –
а сей раз не встаёт. Говорили люди,
слишком тяжёлый крест ему достался,
нетёсаный, сырой и суковатый, –
дешёвый, ясно! Правда, жаль и денег,
но, видно, и плотник пожалел работы…»
Болтают, а плотник уж и не слышит,
он вскочил мигом на станок и оттуда
поверх голов на улицу глядит.
А там, средь мусора и каменья,
пал под крестом в дорожную пыль
сын человеческий. На кресте кора
чернеет от огня, и только
концы светлеют: свежие раны,
нанесённые вчера дереву сырому
топором. Как те бледные раны,
бледно и лицо страдальца, что пал,
явственно краснеют капли крови
на том челе, – не так ряснеет пот
у работника в жаркий час работы.
Без края печальны очи, словно просят:
«Зачем сия напрасная, лишняя мука?
Ведь я по приговору все кары
принял и приму. А это кто присудил?» –
«Эй, подымайся же! Долго будешь спать?!» –
кричат преторианцы, и бичи
свернулись, словно змеи. Сквозь одежду
красные полосы стали проступать.
«Не могу… крест тяжёл…
мне не по силам…» несчастный простонал
и лёг лицом в дорожную пыль. Преторианец
поднял бич – да не опустил, вдруг
остановил его за руку кто-то: «Постой!»
«Ты кто? Чего тебе?» – солдат завизжал.
«Я плотник. Я сделал сей крест тяжёлым,
так должен я нести его. Давайте.
За эту работу платы не возьму».
И взял крест. Никто не воспрепятствовал.
И выпрямился согбенный стан у плотника,
напряглись его увядшие руки,
угасший взор снова загорелся
великим и горячим, глубоким смутком,
и твёрдым, тяжёлым шагом
пошёл с крестом работник на Голгофу,
как будто вовсе не знал труда и усталости
до этого часа.

[13.11.1903, г. Тифлис]