ТАКОЕ... ГЛУПОЕ ДЕЛО
Было уже довольно поздно ночью, а он всё ещё сидел за столом над кучей дел, читал и слеп, думал и раздражался, курил одну сигарету за другой и сплёвывал в сторону с досады, и снова злился.
— Чёрт побери такое глупое дело! Защищай, а как — неизвестно? Доказательство вины налицо. Сегодня при очной ставке он почти сам признался. Жаль, что господин комиссар, а в таких делах теряет голову, как малый ребёнок. И что теперь будет? Смех один: господин комиссар и шляпная барышня Кася. Общественное мнение назовёт его обманщиком, человеком без чести, и конец. Кто хоть немного чувствует сердцем, должен так сказать. А ему как будто всё равно. Ты его защищай, потому что обязан. Просил: "Колlega, — говорит, — выручи, ведь... сам понимаешь... скандал, а я скоро женюсь..." — Не фокус — выручай, но как?
Выбросил сигарету в окно, снова с силой сплюнул и, засунув руки в карманы, начал ходить по комнате от стола к двери, от стены к стене вдоль и поперёк.
Господин адвокат нынче такой раздражённый, что всё ему не по нраву. Тесно ему и тоскливо. Его прежняя адвокатская контора стала ему теперь неприятна. Если бы не ночь, он бы сейчас начал искать другое помещение. Шкаф, софа, этажерка — негде даже пройтись. И нигде не было ему так хорошо, как в той маленькой комнатке в деревне, где он жил в качестве выздоравливающего. Хорошее было время. Поправлялся и чувствовал себя лучше, чем вполне здоровый человек, никогда не болевший. Хоть бы можно было быть здоровым, а потом сразу стать таким выздоравливающим, как тогда! Прекрасный был отпуск, длился больше полугода, от Рождества до осени. Была у него своя хижина, небольшая, но хорошая, с окнами в сад и всякими удобствами. Хорошо было: хотел — лежал, не хотел — гулял или читал, даже писал тогда свой дневник и восхвалял в нём тех, кто за ним ухаживал. И ел только самое лучшее, что душа пожелает, конечно — выздоравливающий. Хорошая была диета на селе. Она сама не раз приносила ему еду и расспрашивала о здоровье. Один раз он даже поцеловал ей руку, так был благодарен, что она не забывает выздоравливающего. А она будто на сто лошадей вскочила — такая радостная, что её поцеловал "юрист". Как же её звали? Ага, панна Биня. Хорошо было. То была милая хижина. И ничего в ней не было, кроме кровати, стола, двух кресел, зеркала на стене. И в углу ещё какая-то мебель. Ну да ладно, уже не вспомнить — давние времена! А теперь что? Такая убогая комната, что терпеть невозможно. Жаль, что в городе и вроде бы на барской улице...
Но зачем всё это вспоминать?.. Вытянулся на софе и старался больше ни о чём не думать. Да только твёрдо лежать — софа короткая, подушка низкая. Надо бы купить другую, оттоманку.
И вот он уже спокоен, вот-вот заснёт. Где там! Глупое дело сушит голову. Завтра его защитная речь. Что, собственно, говорить? Ведь не выкрутишь, как сапожник кожей, и из чёрного белого не сделаешь. Позор. Но разве не для того и есть параграф? Крючок сверху и такой же снизу. Можно как-нибудь обойти, повернуть, истолковать по-своему. А если так: это она сама его соблазнила, тянула, комиссар не виноват... А ну-ка...
Господин адвокат вскочил с лежанки, рад новому замыслу. Снова садится за стол, роется в копии обвинительного акта и начинает что-то писать: "Господа!.." Ну, а дальше что? "Учитывая, что параграф... гражданского закона..." Нет, начинать с параграфов нельзя! Пусть себе судья начинает таким заезженным вступлением. Судья pro*, защитник contra** — так и должно быть, а прокурор не имеет "дара слова". Перед заседанием здороваются, в заседании ругаются, а вечером в казино приветствуют друг друга очень сердечно. "Хе-хе", — говорит один другому. Формальность... Знают друг друга, как лысых лошадей. Время жалко — и все трое, а господин комиссар четвёртый, садятся играть в карты.
— Нет, не так! Лучше несколько софизмов, а потом апеллировать к сердцу...
"Господа! Любовь — чувство великое, святое, могущественное. Любовь — это наркотик, горький бальзам или сладкий яд. Но каждый, господа мои, понимает любовь по-своему: одно в теории, другое на практике. Уже Платон*..." Ну, что сделал Платон?..
— Эх, чёрт побери такое дело! Два слова не удаётся связать. Хоть он и комиссар, но должен сказать, что дурак. Не лучше ли было бы уладить всё по-хорошему? Зачем было всё раздувать? Девушка глупая, согласилась бы на что угодно. Расходы на алименты, ну, пусть, про деньги неважно. Куку в руку — и сидела бы тихо. А тут — красиво началось, а чем кончится? "Коллега... делай, как знаешь, крути, спасай, ведь... скандал..." Ирония! "Спасай!" Но как?
И снова начал ходить по комнате, думать, злиться. Надо что-то делать, раз взялся за защиту. Отказаться не мог, потому что — скандал. Защитить — это тоже что-то значит. Вот как тогда, когда тот мужик целовал ему руки, падал к ногам... "Паночку, — говорил, — батюшка! Вы мне отсудили мой участок у жида. Я, с вашего позволения, напишу о вас в газету. Пусть вам бог заплатит, потому что я... Честно, ничего не имею..." Ну, мужик — бедный. Зато была реклама. А от господ побольше платят. Сунет в руки запечатанный конверт, ещё и кланяется за милость. "Хороший, — говорит, — адвокат!" А в этот раз и про оплату всё равно. Ничего не возьму, ведь это господин комиссар, товарищ ещё со школьной скамьи и партнёр по зелёному столику. Разве только... "скромный завтрак" и, может, какой-нибудь подарок. Лишь бы только оправдать! Комиссар от радости иногда так рассеянно и невнимательно играет в казино... Вот и сатисфакция.
И снова закурил сигарету. Встал у окна и всматривался в далёкий мир летней ночи. "Сама тянула"... комиссар свободен... Какие чудесные эти летние ночи... Такие же были, когда господин адвокат был выздоравливающим. Уже мог выходить из своей хижины и тёплыми вечерами гулял по саду, тихонько напевая себе под нос. А с росой слышно далеко. Может, панна Биня и услышала, и уже на следующую ночь её окно было открыто. Подошёл ближе. Она выглянула в окно и влажными глазами искала в саду выздоравливающего. Говорили тихонько, так себе... при луне... И она была в сто раз лучше, чем днём... тогда при луне. Радовалась, что он здоров, что можно уже выходить. Только боялась, чтобы не простудился, ведь — выздоравливающий. Потом уже не о чём было говорить, просто стояли напротив — она у себя в комнате, он в траве. Эти минуты молчания навели на душу новую мысль. Он как-то закашлялся, а она пожалела его. Он опёрся о окно и сделал движение, будто хотел попасть внутрь комнаты. И снова зевнул, будто от недосыпа. Посмотрел в её страстные глаза и увидел раздувшиеся ноздри, приоткрытые губы, чувствовал учащённое дыхание молодой груди. Протянул руку так себе, невольно, и вскоре уже сидел на окне. Один миг — и человек теряет разум, забывает мораль и губит честь невинной души и судьбу безвинного человека. А она... боялась только, чтобы никто не увидел...
— И ничего не было, — сказал он вслух себе. — Ещё и помогло. Прошла моя болезнь...
— Скотина! — отозвалось с росой лживое эхо.
А он вытаращил глаза и уставился, будто испугался, что это, может, кто-то спрятался и выпалил ему в лицо такое смелое слово. Но никого нигде не было. Край неба загорался утренней зарёй. Он уже спокоен. Долго думал, но придумал: не было обмана, сама звала, тянула. Уже знает, что говорить. Целая речь сразу родилась у него в голове. Без подготовки он говорит лучше всего. Загорячившись, набирает фантазии, ориентируется в ситуации запутанного дела, с каждым словом входит в больший запал и говорит стройно, смело, убедительно. Речь, произнесённая с нужным пафосом, производит небывалый эффект. Люди не обращают внимания на то, *что* он говорит, только на *то, как*. Вот что ему и нужно. Заканчивает, выходит и больше не возвращается в зал заседаний. Приходит обвиняемый — оправдан, рад и благодарит его за защиту. Лишь бы и в этот раз так было! Должно быть. Комиссар не виноват.
Господин адвокат ложится хоть на минутку вздремнуть, чтобы лучше уложился в голове ход мыслей. А утром надевает чёрный англяз и идёт в суд на заседание. Будет говорить, что знает, защищать, ну и, может, оправдает. Но всё-таки ему не по себе. Он не выспался, бледный и как будто дрожит всем телом. Встретил бы сейчас какого-нибудь искреннего человека, сказал бы ему правду: сегодня он недоволен своим положением, потому что должен защищать одно... глупое дело.