Лежала свинья в луже и вот как хрюкала-разговаривала сама с собой:
— Господи, если бы мне рога! Я бы им задала, я бы им задала! Всем, всем, кто когда-либо кусал меня, из свёклы выгонял, собаками травил или хоть за глаза осуждал и высмеивал, — всем бы я дала о себе знать!
А прежде всего этим собакам! Господи, до самой печени мне уже они надоели! Раньше-то ещё ничего было в сравнении с нынешним. Раньше хоть порядок был. Зайду в свёклу, начну рыть — ну, говорят: провинилась свинья! Тут уж и собаки бегут, хватают меня за уши, натягают, натягают, а иной раз только попугают да и отпустят, прогнав за забор, а хозяин возьмёт да дыру в заборе и загородит, чтоб, мол, другой раз свинья туда не влезла. Хоть это и гадко, и завистно — вот так человеку самый лучший вкус перебивать, ну да чёрт с ними! По крайней мере знал человек, что и к чему. А теперь этим проклятым собакам и этого мало. Теперь они бегают за мной по пятам и не то чтобы кусают, а лают и лают.
— Свинья, — говорят, — опомнись! Как ты живёшь? Где у тебя совесть? Оглянись на себя, какая ты немытая, нечёсаная, неопрятная, необразованная! Подумай только, зачем ты у бога живёшь?
— Чтобы добрые люди сало ели, — говорю им. А где там, — ещё пуще тявкают.
— Не стыдно тебе такое говорить? Твоё сало! Ну, пусть и так, что твоё сало — хорошая вещь, но это уже после твоей смерти! Ты за это не отвечаешь! Но вот твоя жизнь, свинья, твоя жизнь!
— Дайте мне покой, — хрюкаю я им вразумление, — и за свою жизнь я не отвечаю. Я же её себе не дала.
— Стыдно тебе, свинья, стыдно! Сама не дала! А ведь всё-таки имеешь какую-то сознательность, какие-то чувства! Ну скажи, будь добра, как ты голосовала недавно на выборах в Государственный совет? Неужели честное божье создание может так голосовать? За пару свёкол продать свою совесть! Фу, свинья, это уже и для свиньи слишком! И ещё, как назло, читаешь и «Батьківщину», и «Русскую правду».
— Ну и что же, читаю, потому что читаю, а голосую так, как мне моя свинская натура подсказывает. Прочь от меня! Не смейте ко мне лезть!
Да где там, липнут, как мокрое тряпьё. За писателей прикинулись, по газетам на меня тявкают, всяких кличек напридумывали! Раньше, бывало, зайду в свёклу — крикнут: «А бейте коммуниста!» — ну, я и испугаюсь и бегу со всех ног. Страшно я того слова боялась! И чёрт его знает, что оно значит, а крикнет тебе кто-нибудь из собак: «Коммунист! коммунист! чужую свёклу ворует!» — так мороз по коже! А теперь и слов таких страшных не говорят, а допекают в десять раз хуже.
— Дармоедка! — говорят. — Живот на сало кормит, а кто то сало будет есть, зачем и почему — сама не знает!
Но самый мерзкий обычай себе взяли — к моей совести обращаться, стыд во мне будить. А я век свой прожила — всё в луже, да у корыта, да под барскими заборами, да в хлеву, — откуда же у меня стыду набраться! Даром только уши мне сверлят своим криком. А до моей совести им ходу нет! Это вещь личная, внутренняя, тут я сама себе хозяйка. А то подумайте, что они мне устроили! После недавних выборов с каждой улицы, даже из соседних сёл и поветов, а то и из Львова, из Черновцов и Коломыи шлют мне карточки в конвертах, а на каждой карточке — Микита Хрунь. Сначала я не догадалась, что это и к чему, и смеялась с того рисунка. Даже стала было критиковать его. — Ну скажите, пожалуйста, — хрюкала я себе, — и это должен быть мой портрет! А я ведь в такой свитке не хожу и такой драной колбасы не ем. Сами они себя этой маской высмеяли, эти собаки, газетчики и любители мужиков, потому что это они в свитках ходят да такую колбасу за деликатес считают. А я, слава богу, кое-что знаю, чуть выше вкус имею. Но потом, как начали эти карточки приходить да и приходить, день за днём, пачками, то мне стало как-то тоскливо. Читаю адреса: «Его Свинородию Миките Хруню», смотрю на ту ряшку, на которую колбаса насажена, на те уши, на то пузо, — и стала мне видна вся злоба, всё злорадство этих собак. Ведь колбаса — моё собственное, свиное произведение! И, насаживая её мне на рыло, они хотели сказать, что я, голосуя по-свински и живя по-свински, сама себя ем! А один ещё взял да обернул тот рисунок вырванной страницей из Данте. Ну, я прочитала, а там рассказ об Уголіно и его сыновьях, как они от голода руки грызли и как потом Уголіно в аду грыз мозг тому, кто его так заморил. И ещё подписано нашей же кириллицей: «Де те фабуля нарратур» («Это про тебя байка»). Тьфу, аж противно стало! На весь день аппетит испортили!
Сама себя колбасой ем! Ну скажите на милость, кому пришло в голову придумать такую гадость, такой грех против природы! Ведь это страшно подумать! А они всё мне такими мерзостями под рёбра подбираются. Но подождите, даст бог мне рога, не то я вам покажу! Узнаете вы со временем, где у свиньи стыд и совесть сидят!
И чем дальше, тем хуже! Уже теперь им мало и выборов. «Что там, — говорят, — выборы раз в шесть лет, а если мы ей всё остальное время покой дадим, то она себе будет беззаботно жить». Им удовольствие — не дать мне ни на миг покоя, жарить и шкварить меня на открытом огне от колыбели до смертного корыта! Уже теперь бьют не за один или другой поступок, нет, против всего моего свинского мировоззрения, против всего свинства в мире, против всего свинского порядка в наших общественных делах. «Всюду, — говорят, — свинья своё рыло сунула. Куда ни глянь, из каждого уголка общественного порядка свиное ухо выглядывает». И бросились всей сворой повсюду, вынюхивают, рыщут, лезут друг другу в душу сапогами. «А ну-ка, ты, парень, — говорят, — там, может, на дне души крупица ещё прадедовского свинства осталась. Давай-ка её сюда!» И тащат на позорище, и рвут, и грызут, и калечат.
Боже мой! Так это они задумали совсем меня со света сжить, с моим родом и потомством! И не то чтобы старшие сами чинно ворчали, ещё бы, может, так не болело. Да нет же, старшие, сохрани боже, хоть и крикнут иногда, да всё-таки потом и погладят, и приласкают. Знамо дело, понимающие люди, и каждый знает, что хоть крути, хоть верти, а без свинства человек в мире не проживёт. Но вот это «молодое поколение» — господи, это же такие собаки, такие тявкуны, что хоть на месте погибай! Самое невинное свинство — и то им как бельмо в глазу. Ну, смилуйтесь, добрые люди, коли старшие в карты играют, и «по писаному» поют, и в газетах только картинки разглядывают, а напечатанное не читают, — и это им в глаза колет! «Свинство, свинство!» — кричат. А сами, чуть подрастут, туда же пойдут, это я уже знаю. Тот, что нынче кричит, и возмущается, и сердится, — поглядишь на него через пару лет, как подрастёт и станет «паном профессором», так он уже совсем другой. Сидит себе, при зелёном столике, четырём тузам молится и «во всю велегласную» поёт:
На весь свет
Вылез кот,
Перекрестился!
Но не думайте, что теперь с ним про это можно говорить! И слушать не хочет, ещё и в глаза плюёт. «Нет, свинья, не думай, что твоё свинство бессмертно! Будет и ему конец, и если не мы, то хоть поколение после нас вырастет без твоего влияния. А тем, что будет, ты меня не пугай! Пусть и так, что твоя правда, но всё-таки теперь, пока во мне святой огонь горит, я должен с тобой воевать».
Я уж и просилась к ним: «Бойтесь бога, господа (говорю им, чертям, как добрым!), хоть на вывоз меня оставьте! Ну что у вас за совесть: немцев да венцев голодом уморите! Ведь они без наших галицких свиней просто перемрут наглой смертью». А где там, — не унимаются. «Не бойся, — говорят, — Венгрия поставит». Может, она и поставит, но какая мне охота ради Венгрии не своей смертью умирать? А разве это своя смерть для свиньи — умирать от стыда и угрызений совести? А оно к тому и идёт, ей-богу, к тому.
Господи, услышь ты меня, дай мне рога! Ни минутки не успокоюсь, пока всем им, этим мерзавцам, животы не распорю и кишки не выпущу! Пусть гибнут в насмешку, пусть знают, что свинство — тоже сила и безнаказанно себя трогать не даст!