Военный очерк
(Пристань с мужчинами, от которых разносятся голоса неровными волнами, то выше, то ниже.)
Мы ещё не на пути к возвращению; ещё не закончили. Мы всё ещё идём. Вверх, а там и вниз. Не слышите? Одни карабкаются муравьями на скалы, сторожат, сеют пушечными ядрами; а по долинам копошатся вместе с лошадьми, с разорванной землёй другие. Иные снова клубятся кровавой массой и больше не поднимаются. Ещё другие попрятались, как барсуки, в норы, меж лесных деревьев, что усыпляют их в голоде и холоде своим вечным шумом, осыпая их праздничным одеянием, белым инеем, и тем навевают вечный сон, пока не окаменеют на раннем или полярном морозе, стоя на часах. Тут, под побелевшей от инея елью, там небольшой кучкой, таща себя сквозь снежную мглу едва-едва, чтобы встретиться с врагом и взглянуть на него дикими, ненавидящими глазами, а затем... Но к чему вам всё это знать?
Одним словом — мы ещё не готовы.
Но — мы вернёмся, мы вернёмся.
Когда всё утихнет, влетит между нас белый конь без седла и всадника, с разорванными в спешке и от бурного дыхания окровавленными ноздрями и, подняв голову вверх, — заржёт. Мы вернёмся. Сколько? Увидите.
И не все мы придём сразу.
И не одинаковым шагом. И не одной дорогой.
Ах, не одной дорогой и не одинаковым шагом.
Когда мы прощались и уходили, земля чувствовала на себе силу, отвагу, живость и ровные шаги; чувствовала словно один шаг. Все мы были как один; одно целое, одна ценность. А земля тогда была ещё чёрная или зелёная, покрытая разве золотистыми или зелёными коврами и покрывалами. Накормленная нашими руками, согретая нашей заботой, согрета нашей любовью. Но мы вернёмся, мы вернёмся, только мы ещё не готовы. Ещё есть в нас какая-то сила, она ещё действует — не слышите нас?.
Не слышите нас?
Напрягите ваш взор, насторожите ваши уши, и убедитесь, сколько нас ещё есть.
Будьте терпеливы — не перебивайте нас; сдержите плач в себе. А вздохи и молитвы не посылайте вдогон за нами. Они нам мешают и отваливают камень от гробницы сердца. А впрочем, молитесь за нас, молитесь, где-то Христос, он есть, утомлённой тенью плетётся, от чрезмерного труда, может, с ног святых падает, или, или стрелы из оружия, прости господи, прямо под небеса несёт. Земля вся изрыта!! Каждое мгновение пасть разевает, пить хочет. Белого коня дожидается.
* * *
(Пристань с женщинами и детьми, которые выглядывают своих мужей, отцов и братьев).
Все закрывают глаза руками, ибо какая-то кровавая ясность ранит их взор. Худые, исхудавшие, оборванные, постаревшие фигуры, озарённые кровавым светом солнца, которое клонится к закату и вот-вот, кажется, исчезнет с горизонта, а вместо себя пошлёт мглу, что, как обычно, тут же окутывает всё в свои серые вуали.
Не возвращаются ли они ещё? Спрашивают их уста, сердца: как долго ещё ждать им? Раз, и другой раз, и в четвёртый уже раз опала листва с деревьев, снова зазеленела, и снова снежная белизна покрыла всё. А их всё нет, нет и нет. И молили, и просили, службы толпами в церквах нанимали. Молча ждали, утешаясь разве что ночными снами, призраками мужей, отцов и братьев, что будто бы издалека, с поля, из рвов, из-за скал надвигались на них с исхудавшими лицами, с безумными глазами, что видели красные ужасы войны, словно надкушенные дикими зверями, с разинутыми ранами на теле, одни без рук, другие без ног, хромая, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь.
— Кто нам пашню вспашет и засеет? Она всё ещё не вспахана! — жаловались, перебрасываясь между собой словами, словно камнями, так как-то твёрдо да тупо, и усмехаясь странно, словно последней улыбкой.
— Она уже вспахана и политая, та чёрная земля, — глухо загудело что-то в воздухе, — без рук ваших мужей, отцов и братьев.
Гром какой-то могучей силы прогремел над их головами и понёсся вдаль, оставляя ужас и стон между женщинами и детьми:
— Уже можно с неё собирать и засевать. Не догадываетесь?
— Да, да, догадываемся.
— Одежду сняли, тело обступило чёрное вороньё мухами, а кости, одни белые кости остались нам. Вдовам, сиротам, а там и земле.
(Спустя время, снова те же, снова мольбы).
— Возвращайтесь уже!! — раздался из всех грудей единодушный крик и замер. — Возвращайтесь!
И вместе с тем началось толкание детей, которые жались к матерям, тут робко, там упорно, и плакали, требуя хлеба. Замёрзшие, покрасневшие, маленькие кулачки прижимали к глазам, били матерей по плечам, осыпая их грубыми словами, карая за голодные страдания и за не натопленные избы.
— Мы скажем папе, скажем! — грозили некоторые, корча рожицы и проклиная своих матерей, которые отворачивались от них и настойчиво искали глазами даль. — Ага, скажем всё. Мы не такие, как вы думаете — и знаем всё.
И о том, о чём вы молчите.
Даром, что ждёте их с той стороны.
Ваши глаза устремлены, как на иконах, кверху, наполняете церкви, запирая нас дома в голоде и холоде, чтобы мы не бежали за вами — и ничего не знали. Скажем всё.
* * *
(Пристань мужская, окутанная клубами дыма, завернутая в темноту, сквозь которую тут и там поблёскивает огонь, приближается и отдаляется от пристани женской).
Вас нетерпение охватывает?
Потому что и в нас оно ржой въелось.
Разве мы создаём время? Что мы такое? Когда-то мы были, было прошлое и настоящее, сказки мира были, не жизнь.
Теперь нас сметают как рассыпанный мусор, и куда нас денут? Но этого вам не нужно знать. Да. Не нужно знать, куда нас загнали, что значит далёкая дорога. То в один угол нас двигают, то в другой. И бросают кости ненависти между нас, чтобы мы травились ими, чтобы мучились мыслями о вас и о том, что найдём, когда вернёмся домой. Из-под ног у нас вырывают почву.
Скованные словами в целое и присягой — мы себя развлекаем.
Не слышите наших песен издалека? Издалека, издалека, где волки нас окружают, когда нас досками прикрывают, землёй пересыпают, чтобы могли через нас и другие проходить.
Мы ещё не готовы.
И как же так скоро?
Белый конь возле нас ещё не встал, радостно не заржал, добрую весть не принёс.
Мы же не крылатые птицы, чтобы взвиться ввысь. Здесь и земля не та, что у нас. С одной стороны на ней цветут красные маки, рвы заполняют, могилы украшают, — с другой она вечным снегом покрыта. И сюда нас посылают, чтобы мы степи заполняли, гей, гей, женщины, ещё как заполняли! Никто из нас оттуда не вернётся, как дойдёт. А кто вернётся, миражом пред вами станет. Кости свои сложить к вам придёт, белый волос показать. Речь свою потеряет. Замёрзшей снежинкой падёт слово, прежде чем до вашего уха дойдёт.
Мы, ожидаемые вами, не можем ещё возвращаться. Многие из нас идут новым шагом. Медленно, медленно, одной ногой, с глухим стуком костылей и палок, обменянных на прежнее волшебное, блестящее оружие.
Новым шагом.
Мы ещё не вернёмся скоро.
Ещё не ждите нас.
Ещё листва не опала в последний раз с высокой древней кроны.
Ещё глаза молодых бойцов ясны и уста их не кривятся от неверия. Не видели они того, что видим и видели мы, преждевременно постаревшие старцы, — но вам не нужно этого знать. Вы, вы знаете иное. Вы, верные матери сыновей, героев своих, нетерпеливые сёстры, молодые жёны и цветущие девушки!
Ждите нас! Вам не хуже, нам не лучше. Ждите!
Вслушивайтесь в гул пушек и в то, что за ними мигом следует. Наполняет воздух.
Это рвутся струны.
Те, что связывали нас с вами, и те, что тянули вас к нам.
А вы молчите, поэты-птицы! Обращайтесь к небу и землю целуйте. Пусть она не тяготит нас на раненых грудях, ибо мы вернёмся, вернёмся к вам, только подождите немного.
* * *
(Пристань с женщинами, детьми и старцами. Над ними в воздухе грохот пушек, а по улицам города прячется молчание; прерывистое дыхание страха летает. Сдавленные слёзы пробиваются из глаз, а побелевшие уста женщин и детей раскрываются почти бессознательно, чтобы пропустить крик ужаса и отчаяния).
Думали, уже настанет конец, ведь деревья вновь обновляли листву, — а оно снова, снова потрясает землю.
А что там, на противоположной стороне, делается, — кто это знает?
Мысли чёрными вопросами вьются в голове.
— Дети, молчите, не пищите всё: хлеба! Откуда же мы его возьмём? Подождите. Раз отцы всё же вернутся!
(Дети): Отцы не возвращаются! Мы не хотим так долго ждать. Хлеба! Мама, хлеба! А нет — мы пойдём к ним в наймы!
— Предатели проклятые, предатели в зародыше, не для того мы вас кормили своей кровью? Опомнитесь!
(Плач и рыдания): Мама, хлеба! Только хлеба!..
Высокие когда-то, теперь согбенные старики грозно поднимают худые руки с грубыми кулаками, похожими на затвердевшие, чёрные комки земли, и машут ими куда-то вдаль:
— Возвращайтесь, сыновья и внуки наши! Возвращайтесь, герои, чтобы оставить след на своей земле!
— А потом, став в маленький, тесный кружок, прислушивались, как один из них вполголоса говорил:
— Было однажды, — рассказывал, — когда-то давно-давно одно славное племя. И был у него, говорят, обычай чудной. Раз в год выходила каждая женщина или девушка на базар (некоторые говорят, что к воротам города или перед храм богини) и там должна была ждать, пока не подойдёт какой чужестранец, который, желая её, бросал ей золото в подол. За ним она должна была идти.
Тот золотой дар был свят и отдавался потом богине. А она могла после всего возвращаться домой.
— Братья, — добавил мрачно, заканчивая свой рассказ, — мы не славное племя, а женский наш род, жертвует ли он святыням?
И, обращаясь лицом к далёкой мужской пристани, звал в сопровождении других голосов:
— Возвращайтесь, сыновья и внуки наши, возвращайтесь, братья и герои, чтобы след по себе на своей земле оставить!
— На своей земле оставить, — донеслось едва слышным отголоском и исчезло, словно волна растаяла в просторе моря.
* * *
(С мужской пристани).
Мы вернёмся, отцы и друзья наши, прежние товарищи наши, учителя добра и любви! Мы вернёмся, — но ещё мы слепы и не видим тропы, что домой ведёт, ещё идём мы на ощупь. Ведёт нас одна надежда.
Мы не мёртвые.
Мы будем.
Черновцы, 2 февраля 1917.