Смерть убийце

Умирал мужик. Ну, что за диво?
Ведь тысячи их мрут всегда,
спокойно мрут, от смерти ждущи
того, что жизнь им не дала.

И этот так же умирал. Соседи
сошлись, беседуют, детей,
уже взрослых, развлекают, —
и вдруг с кровати старый смел сказать:

«Хотел я батюшке признаться,
но передумал; что скрывать?
Один лишь грех на мне тяжёлый,
но поп мне не простит его опять.

То грех народный, потому я
его признаюсь вслух. Судите сами
и, как подскажет вам совесть ваша,
вините или оправдайте меня.

И вы, мои любимые дети,
мою исповедь услышьте, чтоб знать,
чью память вы храните, чем
отца родного называть.

Вы — дети убийцы! Не пугайтесь!
Вот сорок лет уже почти,
я грех тот ношу в своей душе,
но совесть не смогла сжечь меня.

Да, дорогие мои соседи, —
я человеческую жизнь отнял!
Простил ли бог меня, или по смерти
вернёт то, что я здесь не отдал?..

Ведь всякое убийство, говорят люди,
бог тяжко-тяжко воздаст...
Я суда божьего не ведаю,
но сердце у меня не дрожит.

Уж сорок лет тому без малого, —
то было в барщинные года, —
под барской рукой дрожало,
стонало стоном всё село.

А пан наш был, как зверь, жестокий, —
напрасно только звался человек;
он нашей кровью насыщался,
а горем нашим утешался.

Бывало, вечером с работы
придём, под крыльцом встанем в ряд, —
выходит пан карать «виновных»,
а все уже заранее дрожат.

Кого винят — к столбу привяжут,
а нам в глаза он плюнет в ряд, —
а кто не плюнул, тому цуры
тут же влепляли двадцать пять.

Кто на работу опоздает,
тот голым в репейник ложился;
кто с атаманом повздорит,
тот рта до края глиной набьёт.

Девчат в деревне для утехи
он глину заставлял месить
и радовался, как по пояс в глине
весь день им приходилось вертеться.

Что истязал, что издевался,
последние соки из нас сосал,
что нашим трудом он пировал, —
народ всё терпел и молчал.

И я терпел не раз и гнулся,
но мой конец терпенью пришёл:
ну, мою милую — вашу мать —
пан в свои покои забрал!

И ещё, — шептали люди, —
меня в рекруты хочет сдать...
Я чуял, что беды не миновать,
и я решился — ждать свой час.

Наутро нас, парней с два десятка,
в барский сад погнали вдруг, —
захотел пан, видишь, дорожки
крученые в саду проложить.

Расставил нас приказчик, отмерил,
что каждый за день должен вскопать...
Меня в такой поставил угол,
что кругом никого не видать.

Направо глог раскидистый, груши,
позади возовни стена,
у края — калитка маленькая...
Ну, стал я. Холод, тишина,

сквозь листья солнце блещет,
словно золотые нити в густоте...
Я стою — и как-то тяжко, грустно
в душе моей сделалось вдруг...

Лопата выпала из рук. Я подумал:
«Бог весть, ещё ли долго мне
на этот свет любезный глядеть?»
И слёзы брызнули из глаз.

Вдруг — хрусть ветка! Оглянулся —
передо мной стоит сам пан,
весь побагровел от злости,
в руке сложенный держит кнут.

«А, — крикнул, — шельма, так ты работаешь!»
На меня кнутом замахнулся, —
и вмиг во мне мелькнуло: всё одно!
Я вскочил, как уж извился,

из рук его вырвал кнут, в ту ж минуту
петлю на шею накинул,
и, пока пан вскрикнуть мог,
на сук груши его вздёрнул.

Затрепыхался пан — недолго...
Я в другой угол — хоть весь дрожал —
встал, да копаю, да работаю...
Ну, дал бог, я стал спокоен.

Гляжу: тишина, нет никого,
пан висит... Тут я в крик:
«Спасайте! Гвалт! Пан повесился!»
На крик летит приказчик, кучер,

летят работники и слуги...
Круг груши встали и глядят,
словно остолбенели, — не спасают,
не обрезают, а молчат.

А дальше слуги все разбежались
во все стороны: кто что имел
украденное — бежал прятать,
а красть — кто ещё не успел.

Услышала и барыня, что сталось, —
не вышла даже, — мы сами
его отвязали, внесли в сени
и положили на столе.

Моя Оришка, как узнала,
что пана больше нет, окном —
покой был заперт — выскочила
и, как безумная, вдоль села

домой помчалась, будто гнал кто
за нею, — взобралась на чердак
и там просидела до ночи...
Вот так-то нить наших бед

оборвалась. Никто по барине,
по кату людскому, не тужил.
Меня ни о чём не спросили,
и я ни слова не сказал...»

Замолк старик. Стояли люди,
как туча древних, вечных бед
овевала их души грустью.
«Ну что ж, соседи, осудите!»

И враз сказали все соседи:
«Сам бог, как видим, тебя простил,
так и людская совесть прощает».
Роскошный светлый блеск

озарил лицо старого. Как зарница
заходит тихо над Долом,
так тихо, радостно, спокойно
уснул убийца вечным сном.