Голова кружилась, пока я не понял, почему — вся утварь в этой комнате, разная, а чем-то тождественная, ритмы узоров укачивали глаза, для которых не случалось ни одного простого взгляда. Как же не хочется прощаться с Ниной! В доме всё разрисовано, вышито, расписано, и всё берётся в руки, рассматривается.
— А это откуда? — беру я огромную писанку. — Из Африки?
— Ой, Богдан, какой вы наивный, да страусы давно уже украинская домашняя птица, её у нас крестьяне в курятниках разводят, то есть в страусарнях; вот я и взяла одно и расписала.
Попал я в гости не по празднику, а потому что оделся к нему капитально — полотняные штаны, рубашка, хорошо вышитая, на голове плетёный из цветов гердан, а главное — ноги, они аутентично босые.
— А это всё откуда? — оглядываю украшенное жильё, там, где рушники.
— Как это откуда? — удивляется Нина-хозяйка. — Я сама и сделала.
— Когда? — оглядываюсь рукотворным музеем. — Когда же вы отдыхаете?
— А украинская женщина так и отдыхает, возьмёт в руки вышивание, запоёт песенку, иголочкой раз-раз — и пошёл отдых. Потому что если отдыхать сложа руки, душа устанет, — хитро поучает она.
В этот миг фары машины пробегают сквозь окна, и я понимаю, что на улице ночь, а уходить не хочется. Но ведь семье надо отдохнуть и от отдыха, каким был целогодичный праздник.
— Ну, мне пора, — встаю я.
— А на ноги ничего нет? — спрашивает хозяйка, будто только сейчас заметив, что я босиком.
Её муж достаёт из сундука лапти, верзуны, постолы, даже соломенные плетёнки и смеётся, потому что ясно, что на мой 48-й они не налезут; из прихожей Нина принесла большие калоши, но и они вызвали у хозяев смех.
— Вот вам народная обувка двадцатого века, — серьёзно комментирует она экспонат, однако и он неподходящий.
Легко днём ходить по Киеву гуртом в этнографических калошах, а ночью совсем не то, хорошо, что прохожих нет, некому удивляться наряду. "Ну и пусть удивляются, — убеждаю я себя, идя. — Вон из кришнаитов никто не удивляется, пусть все привыкают и к нашему".
Гордился я собой и своими решительными мыслями, выкидывая прочь такую обувку, хотя вокруг величаться было некому, лишь редкие далёкие машины вытягивали ночь.
Радостно ходить босиком по асфальту, он ровный, гладкий, а вот ночью вдруг стал холодный и шершавый. "Ничего, дойду, — грелся я мысленно, — если быстро двигаться, пятки не закоченеют".
Косым взглядом я заметил, как во вспышке далёкой фары выделился из ночи белый плащ, женщина почти бежала. "Тоже холодно в ноги?", — решил я улыбнуться.
Страх и обида мешали ей делать это быстрее, но вот она уже ухватилась за ручку двери и скрылась в парадном. "Ну и слава Богу", — не успел выдохнуть я, как увидел, что из-за гранита бульварного угла вынырнули двое преследователей, которые уловили из ночи лишь хлопанье двери.
— Да, — сказал один.
— Да, суке повезло, — вздохнул другой.
Я решил идти дальше, когда увидел светлый плащ через окно второго этажа парадного, свет показал привлекательную, хоть и не совсем молодую женщину, такие бывают, например, учительницы, не очень модные, но тщательно выглаженные; она, тяжело уставшая, поднималась наверх, видно, сильно переволновалась, когда вдруг потеряла опору и упала, дойдя до третьего этажа.
— Наша! — крикнул один.
— Наша, сучара, — обрадовался другой ночной.
Они побежали в парадное, а с другого, противоположного угла выскочили ещё двое таких же загадочных ночных и помчали туда наперерез, удивив своей растрёпанной, нетутешней пластикой, то есть непривычной даже для кино — оказывается, тут была ещё одна группа охотников.
Горько мне стало за город, где, видишь, сколько всякого прячется за ночными углами, а ещё хуже — побывав в расписанном раю, трудно переходить в иное бытие, но мои босые ноги рассуждали быстрее, они несли меня туда же, и, вскочив следом, я чуть не споткнулся о тяжёлую банку с краской, в парадном, ясно, шёл ремонт.
Услышав меня, компания остановилась на лестнице.
— А ну, стоп! — кричу я, понимая, что надо кричать "стой" по-украински.
Мы уставились друг другу в глаза. Я забыл, какая на мне одежда, а это их остановило.
Что делать дальше, я не знал, и они тоже, мы просто стояли и переводили дыхание, пока они не догадались многозначительно переглянуться и осознать, что их много, а я один.
— Гля, бля — маньяк! — поучительно сорвалось у одного, он весело тыкал пальцем на мою одежду.
И они резко двинулись на меня.
"Это я? — возмутился я. — Это — про меня?!"
Схватив за край банку с краской, начал бить их по головам, они лезли, прикрываясь ладонями от едких брызг, тянулись ко мне, банка гнулась, но держалась, а они всё ещё лезли, хотя очень быстро теряли сознание, крышка вся слетела, и краска хлестала на них, резко меняя колорит модной одежды, разбрасываясь своеобразными охристыми узорами.
"Маньяк, — удивлялся я, — я вам, бля, покажу, кто тут маньяк!"