ОБЛАКА
Когда я гляжу на облака, тех детей земли и солнца, которые, поднявшись высоко, всё выше и выше, странствуют по лазурному пути, — мне кажется, что вижу душу поэта.
Я узнаю её. Вон плывёт, чистая и белая, жаждущая неземных наслаждений, прозрачная и лёгкая, с золотой улыбкой на розовых устах, дрожащая желанием песни.
Я вижу её. Великая и тяжёлая, полная тоски и невыплаканных слёз, беременная всеми скорбями мира, тёмная от жалости к несчастной земле, она клубится чёрными волнами, тяжело дышит переполненной грудью, прячет лицо от солнца и горько плачет тёплыми слезами, пока не станет ей легче.
Я знаю её. Она… Беспокойная, вся насыщенная огнём, вся пылающая великим и праведным гневом. Несётся бешено по небу и подгоняет ленивую землю золотой плетью… Вперёд… вперёд… быстрее вместе с нею… в миллион раз быстрее в воздухе… И взывает так, чтобы все услышали, чтобы никто не спал, чтобы все пробудились…
Я понимаю её. Вечно недовольная, вечно ищущая, с вечным вопросом — зачем? к чему? — она спустила серые крылья над землёю, чтобы не было видно солнца, чтобы тонула в тенях земля, и сеет мелкую морось грусти…
Поэт, я не удивляюсь, что любишь облака. Но я сочувствую тебе, когда с тоскливой завистью следишь за облачком, что тонет, растворяется и гибнет в голубой пустыне…
УТОМЛЕНИЕ
Душа моя утомлена — и даже та скорбь, что я чувствую, напоминает лишь улыбку, застывшую на лице мертвеца…
Я питаю скорбь к небу, ибо облака, проходящие по нему, не оставляют там ни малейшего следа: оно снова становится ясным и голубым. Скорбь к земле, потому что тени, что покрывают её, перейдут на другое место, и там, где было сумрачно и грустно, снова ляжет золото солнца.
Со скорбью гляжу на воду: словно зеркало, отражает она красоту мира, и когда недовольна даже — ломает все линии и краски и творит своё. И скорбь моя к осеннему растению: каждая почка таит в себе надежду жизни и даст новые побеги.
Тогда как я…
Тогда как пепел моих надежд недвижною тучей повис надо мною, тогда как солнце счастья не прогонит теней из души, как зеркало моей души померкло, потускнело, ничего не отражает, тогда как то, что облетело и стало голым, — не расцветёт вновь. И отчего не живу я, высшее создание, как то мёртвое небо, как неживая земля, как вода, как растение?
Спросить?
Не хочу… Устал…
ОДИНОКИЙ
Я слышу песни, которых никто не слышит: то поёт моя душа.
Всегда и всюду слышу её любимый припев:
— А ты одинокий!.. И ничто не заглушит — я это знаю, — ничто не заглушит тихого пения; сквозь стон вьюги, сквозь смех весны, сквозь раскат грома и плеск ливня — я всё внимаю:
— Одинокий!.. Одинокий!..
Вокруг люди. Блестят их глаза, дрожат их голоса… Серебряную нить ткет разум и золотую — сердце, волна жизни выходит из берегов, шумит и играет, и когда к устам моим прикасается чаша веселья, — я слышу уже знакомый реквием души:
— А ты одинокий!..
Я плачу. Из моего сердца тоже льётся ручей в море человеческого горя. И хоть тёплая рука моя протянута для дружеского пожатия там, где оно нужно, хоть душа моя раскрыта для чужой скорби, как цветок для росы, и всё же… и вместе с тем — я слышу — встаёт из глубины, как вечное проклятье:
— Ха-ха! Ты всё же одинокий! И когда даже возле сердца моего бьётся любящее сердце, когда две искры сливаются в пламя счастья, когда кажется, что сфинкс уже разгадан, — и тогда даже… …И тогда даже чёрным клубком катится в груди моей мучительный и гордый крик:
— А я… одинокий!..
СОН
Снилось мне — или снилось мне? — что в груди у меня лишь половина сердца.
"Где вторая?" — мучился я.
А та, что осталась, билась тревожно в груди, и в каждом трепетании слышал я жадный и властный голос:
— Ищи. И я искал.
Широкими мирами, потоком жизни, среди толпы и давки нёс я разделённое сердце, и везде чудилась мне родная половина. И радостно раскрывались свежие края сердца, и лилась лучшая кровь в другую, казалось, найденную половину.
Но я ошибался. Края не срастались в целое сердце, а всё было две половины.
И, скрежеща от боли зубами, отрывал и волок я — не нёс, а волок окровавленное сердце, потому что всё слышал голос:
— Ищи… И так было долго, и так было всегда…
Но когда наконец пришла зима, когда на голову мою упал первый снег, я нашёл то, чего искал.
Последним трепетом забилось опустошённое сердце и, бессильное, отказалось раскрыть увядшие края к родной половине. И тогда — вы понимаете? — тогда поднял я глаза дороги, к белому снегу, и взором загнанного зверя умолял его: иди… иди… пади, покрой навеки…
Так снилось мне — или снилось мне?..