Я вижу их, как они идут, издалека, из вечности, идут без остановки и без конца, длинной стаей. Начало той стаи затерялось вдалеке, конца не видно во тьме, и уже берёт сомнение, есть ли тот конец и начало, или это бесконечный круг, заколдованный, кружит перед моими глазами, кружит, кружит и не имеет конца. Сила их прошла передо мною, в одеждах незнакомых веков и народов, потом волнами прокатились гривы над шлемами, промелькнули диковинные крылья над шишаками, заалели, как маковый цвет, верхи на кудлатых шапках, проблеснули искры на остроконечных медных касках, как серебряные травы на болоте-трясине, пролетели белые кисти на киверах, а теперь уж движутся плоские круглые шапки, как капли масла по тихой воде, плывут, плывут так долго… этих больше всего. За ними далеко во мраке снова мерцают одежды неведомых веков и народов, иных, не тех, что прошли уж, но в темноте кажется, что те же самые идут из дали в даль, из темноты в темноту, и что это заколдованный круг кружит, кружит без конца, аж голова идёт кругом, когда смотришь.
Все они идут одинаковым шагом, и с первого взгляда кажется, что это змей-полоз извечный, побеждённый, но не покорённый, выполз и тихо вьётся вокруг земли, медленно сжимает её, желая задушить. Но вблизи видно, что это идут всё люди, и хоть они и движутся безкрайним скопищем и все словно одним и тем же пылом припали, одним маревом окутались, одним колоритом залились, как бесчисленные фигуры на одной картине, но каждый из тех людей один, и нет второго такого во всём мире, нет, не было и не будет от века до века. И каждый из них идёт, чтобы уж не вернуться. И каждый из них имеет целый мир в глазах, и никто другой не имеет такого мира, и тот мир гибнет навеки, как только погаснут те глаза, и уже никто не восстановит его таким, каким он был, хоть бы возникли миллиарды новых миров. Куда они идут, те люди с мирами в глазах? Идут туда, где сливается темнота с далью, откуда ни один живой голос не доходит, где ужас вечный стоит на страже, чтобы не пустить людей войти самовольно в ту браму без слепых проводников – старости, болезни, – ибо эти проводники хотят платы от всего живого, но не каждый даёт им ту плату. Эти люди, что змеем-полозом оплетают землю, идут без проводников, но у них есть погонщики. Сколько тех людей, столько и погонщиков, а далеко-далеко за ними, совсем невидимо, гонится ужас, тот самый ужас, что стережёт заклятую браму, и он, охраняя, толкает их туда, он, как безумный, кричит им бессмысленные слова: вернитесь вперёд! А они, как безумные, бессмысленно слушают его и идут вперёд. У каждого из тех людей в разных шапках и одеждах есть что-то острое в руках, что-то блестящее, холодное или жгучее, страшное и бездушное и в холоде своём, и в пламени, и каждый может дать смерть каждому, кто идёт перед ним. Может, кто-то хотел бы остановиться перед брамой, где стоит на страже вечный ужас и щёлкает холодными и острыми зубами, и грозит кровавыми устами, и жжёт огнём нечистого дыхания, – но нет остановки никому. Встать нельзя, надо идти, идти, идти. Ибо сколько людей, столько и погонщиков. Каждый чувствует за плечами оружие товарища своего, и шея его дрожит, ибо он знает, что жало оружия вот-вот ужалит его в шею, как только он остановится, и сразу глаза его погаснут, и мир его исчезнет навеки вместе с ними. И он боится оглянуться на товарища своего, ибо знает, что тот промолвит бессмысленно глазами своими безумные слова: вернись вперёд! А кто не вернётся вперёд и будет смотреть назад, того оружие товарища его ужалит прямо в глаза и разрушит навеки их мир. Кто кинется в сторону, в широкое свободное поле, того жало оружия ужалит в сердце, и если не упадёт он скошенным кровавым цветком на широкое свободное поле, то всё же в глазах его потемнеет и изменится в них мир, и уже никогда не будет он таким, каким прежде был, и широкое свободное поле будет навсегда чужбиной для беглеца, а родная речь станет для него проклятьем товарища, что не в свою очередь вступил в браму ужаса.
Кто пристаёт к стае самовольно, уже себе не господин. Хвалой встречают его задние товарищи, ибо он отсрочил минуту ихней очереди, и он мнит, что он их предводитель, но он не может повести их назад, если бы вдруг захотел, ибо уже оружие товарища его угрожает его затылку, и он страшен только тем, что идут впереди него. Он уже погонщик!
Идут вооружённые люди, и каждый клянёт того, кто пал впереди него, и по трупу его идёт в его очередь. И сколько бы их ни падало позади, передние знают, что неизбежное оружие товарища всегда близко и всегда готово впиться в его шею. Кто знает, когда придёт последний и какие слова будут в его глазах?
Я вижу, как ползёт этот змей-полоз, но я не вижу его головы. Кто был тот один, что был головой чудовища? Был ли он когда одинок в поле? Или он кликнул товарищей и повёл за собой ту стаю? Или они шли сами к браме ужаса и каждый из них был проводником товарища своего, того, что шёл позади? Когда же настала та минута, что из проводников сделалися погонщики? Почему они не вернулись от брами назад, пока были ещё проводниками? Или, может, тот первый один уже чувствовал за собой оружие товарища своего и не смел взглянуть ему в глаза? Или, может, этот змей-полоз был извечно безголовый, и слепой, и страшный в своей безнадёжной слепоте, как сам хаос? Кто может остановить его? Кто освободит зрячих людей из тела слепого чудовища?..
30.04.1905 г.