Часы ударили раз и замолкли… Грустно отразился этот звук в сердце женщины, что сидела за столом над раскрытой книгой. Она уже давно сидит над книгой, но не читает, её взгляд устремлён в пространство, на исхудавшем лице — печаль и покорное ожидание. Чёрное платье и гладко зачёсанные волосы, чёрные, с заметной сединой, придавали женщине почти монашеский вид. Если бы кто сравнил её теперь с тем большим портретом, что висит тут же в салоне на стене, то вряд ли догадался бы, что та роскошная красавица в бальной одежде, с горделивой улыбкой на коралловых устах, с пышными кудрями над мраморным лбом и эта увядшая, съёжившаяся женщина – одно и то же лицо. Сама женщина давно уже привыкла смотреть на тот портрет объективно, как на картину или изображение незнакомой особы. Только всё же она никак не могла привыкнуть к тому тону, каким её муж говорил перед гостями: "Как вы думаете, чей это портрет?" – и, вдоволь насладившись колебаниями гостей, произносил: "Это моя жена! ха-ха!" Этот короткий смех до глубины поражал сердце его жены.
И вспоминает она, как её первый муж говорил те же самые слова: "Подумайте только, это моя жена!", но говорил он их так, что каждый понимал – в его глазах оригинал стоял неизмеримо выше портрета. Бедный первый муж, как он её любил! Нет, он едва смел любить её, он молился на неё. Теперь она часто вспоминает тот взгляд, с которым он следил за ней, когда она, бывало, летела в танце, сверкая глазами и бриллиантами. Лишь теперь она понимает ту тщательно скрытую тоску, что всё же прорывалась иногда в тех глубоких глазах. Бедный человек! C'est une bonne pâte! – вот наивысшая похвала, какой он удостаивался от своей блистательной супруги. Она позволяла ему любить себя и считала это большой милостью. Когда он умер, она была ещё красива, – une femme de trente ans, – достаточно красива, чтобы очаровать молодого доцента, своего нынешнего мужа.
О, этот уже не был bonne pâte! Впрочем, женщина вовсе не давала ему никакого прозвища, она не понимала его натуры. Сначала он любил её – она была ещё красива, – и тогда будто хотел изыскать все способы, чтобы она перестала быть красивой. Ему хотелось, чтобы она вместе с ним сидела над политической экономией, делала для него переводы. Она никогда не могла понять, зачем это нужно, когда можно было бы найти куда лучших переводчиков, лишь бы он захотел. Балов и танцев он не любил, но и не препятствовал ей ходить туда, только с большим юмором рассказывал, как его жена "блистает"! Ах, этот юмор – ради него он бы и родной матери не пощадил. Этот человек не следил за ней печальными глазами, пока она танцевала до утра. Нет, он просто сидел дома за книгой или у товарища в разговоре и встречал её словами: "А! ты уже вернулась? Разве уже поздно?" – "Моя жена вольна распоряжаться своим временем, как хочет", – говорил он обычно и широко применял это правило и к самому себе. Жена всё раньше возвращалась с балов, а потом и вовсе перестала туда ездить. Постепенно она переняла чёрное платье и гладкую причёску у сестры мужа, молодой барышни, про которую он часто говорил, что она – идеал женщины. Но эта перемена лишь помогла тому, что господин перестал узнавать в своей жене ту женщину, чей большой портрет висел на стене. Муж её имел немалое влияние среди молодёжи. Не раз говорил, возвращаясь поздно домой: "Поздненько! ну, ничего, надо же просвещать молодое поколение, хоть горло и болит, так я его надсадил сегодня, – но красноречие ведь не зря пропадает!"
Пани профессорша (муж её уже стал настоящим профессором) надумала устроить у себя журфиксы для молодёжи… Но это оказались настоящие "журфиксы", и долго они служили темой для острот господина профессора: "Это было в те времена, когда моя супруга была Аспазией". Это значило – когда были журнальные вечера. Разумеется, это длилось недолго. Однажды жена попросила мужа подсказать, какие книги нужно читать, чтобы приобрести знания по политической экономии, – он засмеялся и ответил: "Прежде всего нужно читать какие-нибудь книги, кроме романов Gyp'a… а впрочем, прочти "Капитал" Маркса по-немецки, если хочешь…" Такие и подобные фразы перекатывались в мыслях бедной женщины, пока она сидела над раскрытой книгой, и всё живее вставало перед ней лицо её мужа с тонкой улыбкой на устах и безжалостным юмором в искристых карих глазах… Часы пробили уже и два, и три, а муж всё не возвращался. Наконец, когда стрелка вот-вот должна была коснуться четырёх, зазвенел звонок, и женщина поспешно побежала открывать дверь, не дожидаясь слуги.
– Боже, как поздно, – сказала она мужу с нежным упрёком, – ну как же можно так губить своё здоровье… – и долго она говорила ему на эту тему. Муж выслушал, потом зевнул и сказал:
– Всё это очень чувствительно сказано, но не к месту, а вот самое первое слово было в точку – действительно, уже поздно – ergo, я иду спать, спокойной ночи! – и, учтиво поклонившись, господин профессор отправился в свой кабинет.