Попасть в сад

На вокзалах, как правило, сады не растут. А на этом был. Из-за высокой кирпичной стены выглядывали ветки с красными яблочками. Только воробьям было дозволено перелетать через ограду. Если бы строители имели хоть каплю фантазии и верили, что у поэтов есть крылья, они бы придумали более сложную систему охраны, чем стена и металлические, вечно запертые двери в ней. Впрочем, поэты, у которых были крылья, давно умерли.

Грицьку представлялось, что в какую-то тёплую ночь он вылезет из последней электрички и, идя к вокзалу, увидит открытые двери. Зайдёт в сад, ляжет в спутанную душистую траву, прижмётся щекой к земле-матушке, будет плакать и спрашивать: «Ну почему я такой — несчастный да бродяга?»

Милиция всей Юго-Западной дороги знала Грицька и уже не трогала. Да и что взять с человека, если у него нет ни дома, ни жены, только гармошка и чёрная болезнь с войны. Больница — вот и всё его прибежище. А ещё Нуська, сестра. Мог бы у неё пожить, да нет, среди зимы вырвется из её тёплого дома, и ищи его потом по полям.

Тихо, Нусько, тихо… Чёрная болезнь может сделать с человеком всё, что угодно. В чём я виноват? Надо, чтобы люди меня видели, и чтобы я их видел. А таких, как я, ещё ох сколько! И без чёрной болезни хватает. Григорий Сковорода тоже бродил по свету, а чем моя гармошка хуже его философии? Радуюсь, что были на земле такие люди, как Григорий Савич. Не каждому уютно в четырёх стенах, ой не каждому…

Грицько юркнул в электричку, в первый вагон. Неторопливо закурил в тамбуре, пока люди расселись и уставились в окна. Потом дрянкнул по гармошке. Пассажиры увидели невзрачного человечка в зелёной шляпе и широких штанах. Грицько, хоть и волочился, следил за собой — всё на нём было чистое. Он встал у первой скамейки и, покачиваясь, сыграл «На сопках Маньчжурии», затем «Прощание славянки», а напоследок — «Соседка-соседка, одолжи мне решётку». Это всё, что он умел, но и этого хватало, чтобы в протянутую шляпу посыпались монетки. Грицько говорил: «Целую руку» каждому, даже ребёнку, и шёл ещё в два вагона. Потом садился на скамейку и, даже если перед ним становились на колени и просили сыграть, не играл. Потому что если Грицьку не хотелось — то не хотелось.

Играть его научил отец, когда вернулся с войны без ноги. Грицько тогда уже имел чёрную болезнь — от испуга. Немец выстрелил над ухом в шутку, хотел напугать. С тех пор и началась эпилепсия. А после войны они с отцом-калекой ходили по базарам. Отец играл на гармошке, а Грицько собирал деньги в пилотку. Мать такой позор не вынесла и умерла, а отец замёрз пьяный, возвращаясь из города. Хорошо, хоть сына с собой не взял.

Гриць пробовал записать эту историю на бумаге — уж очень она была жалостливая, но бог не дал ему таланта, как Сковороде. Только когда он играл, перед глазами вставал отец-калека — в залатанной ватнике, с похмелья, небритый, с голубыми ЯСНЫМИ глазами. У некоторых инвалидов машины есть, всё им вне очереди, а отец добра не видел ни в детстве, ни до конца жизни.

Грицько сошёл с электрички и пошёл в буфет за пивом с копчёной рыбой — это была его любимая еда. Головы и шкурки он забрал с собой. Всегда встретишь собаку или кота, а бабки из буфета всё скармливают свиньям. Не любил Грицько буфетных баб — когда-то одна обозвала его нищим. А люди видят — он не нищий. Красть легче, чем играть на гармошке в электричках. А про своё горе Грицько разве что милиции рассказывал и карточку показывал, что он инвалид.

Вот он весело притоптывал на перроне, дожидаясь электрички, как вдруг его окликнул Стёпа. Грицько достал из кармана горсть мелочи и отдал ему. Тот облизал серые губы.

— Слышишь, Грицю, хорошо, что я тебя встретил. Микольцьо совсем плох. Просил зайти, — дрожал Стёпа.

— Ты чего, замёрз?

— Ой, замёрз, братец. Зима близко.

— Пошёл бы к маме. Может, ей дрова нарубить надо.

— А-а, — махнул рукой Стёпа, но подумал и согласился: — Правильно говоришь. У неё нет дров.

— Тогда пойдём вместе, нам по пути.

— Похмелиться бы...

— Я уже пил.

— Ну тогда я потом к ней зайду.

Грицько почесал затылок. Что поделаешь с человеком? Руки у него золотые…

Он смотрел, как Стёпа, наклоняясь под ветром, побежал к чайной. Спина его была вся в известке.

— Беда, — сказал Грицько. — Беда.

И двинулся от станции через пути, дальше по узкой улочке с покосившимися заборами. Собаки выглядывали из будок, но не лаяли.

— Боску отдам, — решил Грицько.

Улицу собирались сносить, а на её месте строить многоэтажки. Хозяева махнули рукой: не красили окна, не чинили заборы.

Псов, видимо, оставят здесь — чтоб по паркету не топали.

— Беда, — вздохнул Гриць, и сердце у него защемило, потому что он почувствовал — подступает чёрная болезнь. В прошлый раз его так побило об асфальт, что швы на голове накладывали.

Микольцьо жил в крошечном домике с одним окном и зарабатывал починкой обуви. Вот, захворал. Старый человек — чего тут удивляться. А окно и дверь он выкрасил белой краской, не пожалел денег. Боско в будке не было.

Грицько вытер ноги о деревянную решётку и толкнул дверь. На него пахнуло теплом, так что даже закружилась голова. Хорошо, что уже подмерз.

— Дома хозяин? — снял шапку.

— Дома, — тихо отозвался Микольцьо. Боско замахал хвостом, обнюхивая Грицьков карман. Тот развернул бумагу и дал псу рыбьи головы и кости.

— Не ждал? А я Стёпу встретил… Говорит, заболел наш Микольцьо.

— А если бы не заболел — не пришёл бы, — с упрёком сказал Микольцьо, и глаза у него сияли. — Грейся, я натопил, хоть и слаб.

— Сердце?

— Оно самое.

Микольцьо весь опух, посинел.

— Ну-ка, Грицьку, покажись. Эй, братец, ты обувь не щадишь… Сейчас не подбить — считай, выкидывай.

— Брось ты!

— Знаю-знаю, ты под ноги не смотришь, а она ведь тебя носит…

— Тебе в больницу надо.

— Ты останься, может, и без больницы обойдётся. Сыграй мне, музыкант, это будет моё лекарство.

— Могу сыграть.

После песни Микольцьо всхлипнул, как ребёнок, потом тяжело вытер нос рукой:

— Хорошо с тобой, Грицю. Живи у меня. Умру — тебе оставлю дом и Боска.

— А меня в дом престарелых возьмут! — весело сказал Грицько. — В больнице говорили. Сейчас бы взяли, да лет не хватает. Или женюсь, а?

— Дурной ты или блаженный, нет лучше своей хаты. Она тебе и сестра, и жена, и мать. А я скоро умру. Смотри…

Микольцьо откинул одеяло, и Грицько увидел распухшие, блестящие ноги.

— Когда в человеке появляется вода — значит, конец.

Грицько гладил рыжую спину Боска, и тот тыкался ему подмышку седой мордой.

— Жалко Боска. Гицели заберут.

— Боска я не брошу, не волнуйся, Микольцьо.

— Угу. А если всё же бросишь — лучше топор возьми и заруби.

Грицько вздрогнул.

— Бог с тобой.

— Значит, не бросишь?

— Нет.

— На книжке деньги есть. Пусть на похороны.

Грицько демонстративно заиграл «Ой, соседка-соседка…», аж уши заболели, и отложил гармошку, не глядя на Микольця.

— Боска можешь оставить и на день, и на два, если надо уехать. Он не будет выть. Это умная собака.

— Не бери дурного в голову, — сказал Грицько. — Может, я раньше тебя умру. А если завтра уйду — не удивляйся. Я вернусь. У меня дело есть.

Микольцьо с трудом сглотнул слюну.

— Знаю, какое у тебя дело. Лучше дома. Я ещё помогу. Может, и не придётся в больницу — а то как прихватит на улице или вокзале — точно заберут.

Грицько обвёл взглядом чистую комнату с накрытым клеёнкой столом, коробкой с сапожными инструментами и книжной полкой.

— Возьми «Кобзарь», почитай, — попросил Микольцьо. — Люблю, как ты читаешь.

Гриць благоговейно взял в руки книгу в тяжёлом кожаном переплёте.

— Давай «Перебендю», — попросил Микольцьо.

…Ночью поднялся ветер с дождём. Грицько долго не спал, слушал, как дышат Микольцьо и Боско (пёс остался ночевать в доме).

Стенки дрожали.

«Ещё завалит нас», — думал Грицько. Он не знал, что старые дома стоят крепко.

«Все яблоки ветер посрывает. Только бы ветки не поломал, — вспомнил он про сад. — Но за стеной ветер не так дует».