— Черепаха едет!
Локомотив "Черепаха" ещё спал. Отдыхая на трёх парах массивных стальных колёс, он темнел в ряду других машин, погрузив нижнюю половину своего тела в густую тьму, что лежала в просторном депо. Лишь верхняя часть депо слегка начинала светлеть. Сквозь толстое, рифлёное, зеленоватое стекло, из которого была сделана крыша депо, просачивались первые волны летнего рассвета — те слабые, сине-розовые, ещё полусонные улыбки природы. До депо они доходили вдесятеро слабее, едва заметными, серо-зеленоватыми проблесками. В этих проблесках воронкообразная толстая труба машины и её крепкая круглая спина вырисовывались среди темноты фантастическими очертаниями.
— Черепаха едет! — громко крикнул начальник поезда, проходя мимо депо так, чтобы его услышали рабочие, спавшие тут же рядом. И они его услышали. В каморке, служившей им спальней, поднялась суета, раздались заспанные голоса, грохот стульев, протяжные зевки, плеск воды, которой рабочие умывали сонные лица, и спустя какое-то время два мужчины в рабочих блузах отомкнули широкие ворота депо и вошли внутрь.
— Ну, старая, спишь? — сказал один, похлопывая "Черепаху" по железному боку. — А ну-ка, покажись, как ты выглядишь!
В распахнутые ворота хлынула в депо широкая волна света — не резкого солнечного, ведь солнце ещё не взошло, а мягкого утреннего, что тек прямо из безбрежной синевы неба, из розовых румянцев и золотых отблесков востока, от бледной луны, что, запоздав на середине неба, будто не знала, куда себя деть — скрыться, светить или погаснуть. При этом свете в депо было уже достаточно видно, и рабочие принялись за "Черепаху". Они чистили её, смазывали колёса, выгребали золу из топки, наполняли водой котёл. Одновременно два кочегара с грохотом закидывали в тендер каменный уголь, перекидываясь не слишком дружелюбными словами. Вот подошёл и машинист, начал возиться с механизмами — тут смазывая маслом, там постукивая маленьким молотком, там опять открывая и закрывая какой-то клапан.
Но "Черепаха" стояла холодная, нечувствительная, словно заколдованная царевна в стеклянном гробу. Сквозь стеклянную крышу её гроба всё любопытнее заглядывал молодой день; его зеленоватые стеклянные глаза начали понемногу наливаться сначала серебристым, затем золотисто-розовым блеском. Кроме шороха щёток, которыми чистили машину, бряцанья железных лопат и грохота угля в тендере, не было слышно ничего. Рабочие делали своё молча; один кочегар бросил работу с углём и пошёл домой завтракать: ему предстояло сегодня ехать с "Черепахой" в путь. Машинист зевал. Было пять часов утра; он спал едва четыре часа и впереди имел ещё эту пятитчасовую смену, прежде чем доберётся домой и сможет отдохнуть целых двенадцать часов.
Машина всё ещё спала.
— Ну что, готова будет "Черепаха"? — крикнул начальник поезда, возвращаясь с обхода и останавливаясь в воротах... Его крупная высокая фигура резко выделялась на фоне восточного неба, залитого огромным пурпурным пожаром с золотым, теперь уже почти добела раскалённым низом. В этом свете круглое, полное лицо начальника поезда казалось налитым огнём, а его густая чёрная борода была словно прошита пурпурными нитями.
Рабочие ничего не ответили. Обчистив и приведя машину в порядок, они помогали закидывать уголь в тендер. Лишь машинист лениво буркнул:
— Сейчас будет готова.
— Прикажите растапливать. Через четверть часа подавайте! — сказал начальник поезда и пошёл дальше.
Кочегар от "Черепахи", сгорбившись, как вол, которого впрягают в ярмо, направился на своё место, по ступенькам между машиной и тендером, и, выпрямившись на мгновение, вдруг исчез. Наклонившись, он погрузился в тёмное жерло топки и начал разжигать огонь. Сначала он положил и поджёг несколько мелких сосновых поленьев, а затем, когда они разгорелись, стал обкладывать костёр со всех сторон и сверху углём. Дым синими клубами вился из топки, озорно залетал кочегару в красные, налитые кровью глаза, но тот не сопротивлялся, делал своё, привык. Вскоре в топке уже гудел и трещал немалый огонь; куча угля, накиданная кочегаром, осыпалась, тлея и треща. Её прикрывали всё новые и новые угольные глыбы. Звенела железная лопата, швыряя их в пламя, но в котле всё ещё было тихо.
Машина ещё спала.
Но вот в котле послышалось лёгкое бульканье, словно несмелый ропот какой-то новой, ещё слабой и неосознанной жизни. Вот тонкой струйкой понеслись из трубы первые клубки белого пара, понеслись — и тут же исчезли, остановленные умелой рукой машиниста. Эй, детки! Не туда вам дорога! Будьте добры, вот туда, в тот цилиндр, в тот пустой вал! Смело! Смело! Сами себе открывайте дверцы! Не ждите, детки, пока вам кто-то откроет. И не бойтесь, что там немного тесно. Только смелее! Только дальше! Потеснитесь чуть-чуть, ведь в этой тесноте ваша сила. Только там вы узнаете, кто вы и что можете!
"Черепаха" дрогнула. Что-то, как тяжёлый вздох, встрепенулось в её железных недрах.
— Ах, как же я сладко спала!
Она проснулась. Уже в топке гудит огонь. Уже в котле вода начинает играть, словно в огромном самоваре — сначала длинными, пискливыми тонами, затем жалобно, словно просясь на волю, потом отрывисто, грозно, словно ругаясь и грозя, а ещё позже — люто клокоча, булькая, рыча и воюя. Но машинист не обращает внимания. Он рад этим проявлениям силы, он знает, что они должны ещё возрасти — значительно, значительно возрасти.
— Э, голубушка "Черепаха", не так ты у меня ещё запоёшь! Ну-ка, Максим, поддай жару!
Кочегар Максим работает молча. Звенит лопата, грохочут глыбы каменного угля, катясь в топку, кровью наливается лицо Максима, пот градом катится с его закопчённого лба. Гудит огонь, играет котёл. Вот пришёл в движение цилиндр, а наверху машины манометр сделал первый оборот. Машинист ухватил за руль. Раздался долгий свист. "Черепаха" тронулась с места.
Тронулась — и словно замялась. Движение было ленивое, и тут же из её боковых вентилей бухнул пар, яростно зашипев. Но машинист держал её в руках. Выпустив столько пара, сколько нужно, он щёлкнул маленькой ручкой и закрыл клапаны. Этот маленький, вроде бы невинный жест машиниста был как удар невидимого бича для этого огромного железного коня. Она встрепенулась, фыркнула раз, потом второй, третий, а дальше, фыркая всё чаще, всё чаще, всё чаще, вышла из депо. Всё её тело, особенно медные и латунные зажимы, крючки, клапаны, винты — всё это засверкало на солнце, заискрилось. Гордо и величаво скользила "Черепаха" по рельсам, не торопясь, пока не встала на своём месте.
— Прицеплять вот те пять товарных вагонов! — крикнул начальник поезда. "Черепаха" двинулась. Это уже начиналась её работа. Она свистнула зло, зашипела, словно тысяча бешеных змей, на мгновение заслонила солнце клубами пара и тучами дыма — казалось, совсем не рада была идти на такую низкую работу, как маневрировка вагонов, да ещё и товарных. Но что поделаешь — надо.
Вот уже вагоны прицеплены, состав, который пойдёт с "Черепахой", выстроен, и она гордо стоит во главе. Зазвонил первый звонок. Один рабочий бегает от вагона к вагону, подметая и приводя в порядок нутро; другой железным крюком натягивает на поезд страховочный трос, закрепляя его в крюках на каждом вагоне; третий возится с колёсами, подливает масло на оси; четвёртый идёт по крышам вагонов и наливает керосин в лампы. Кондукторы лениво прохаживаются возле вагонов. Пассажиры понемногу собираются.
"Черепаха" стоит и ждёт. Издали можно подумать, что она ничем не отличается от той "Черепахи", что час назад спала в депо. Но подойдите ближе! Она вся дышит тайным огнём. В её нутре уже не булькает, не шипит, не клокочет — она вся, всеми своими частями играет, звенит, словно муха, пойманная в паутину. Манометр мечется, словно безумный. Машинист держит за руль, готовый в любую секунду пустить в ход эту огромную, сконцентрированную, бешеную и при этом полностью обузданную силу. Обращённая лицом к востоку, "Черепаха" глядит своими стеклянными, близорукими глазами на бесконечную, ровную дорогу. Она неподвижна, но, видя, как бешено бьётся её металлический пульс-манометр, как яростно воет её нутро, так и страшно, что вот-вот она сорвётся с места, прыгнет, как дикий зверь, и помчится в неизвестность.
— Отправление! — крикнул кондуктор из хвоста поезда.
— Отправление! — крикнул другой.
— Тра-ра-ра! — заиграла труба начальника поезда.
Машинист тронул "Черепаху". Свист — аж в ушах заломило. Шипение — бока машины будто раздулись от натуги. А потом фу! фу! фу-фу! фу-фу! фу-фу-фу-фу!
И пошло фырканье часто, всё чаще, ещё чаще, пока его не заглушил грохот поезда, стук колёс о рельсы, бряцанье цепей и якорей — вся эта колоссальная, дикая и могучая музыка поезда, входящего в ход.
А "Черепаха" во главе поезда не идёт — плывёт, звенит, фыркает, работает боками, дрожит, сыплет искры, выпускает дым и пар, будто ждёт-не дождётся той минуты, когда сможет по-настоящему разогнаться, разойтись, показать свою силу. Ну что, простор, теперь мы померяемся. Эге, дорога — под ноги мне! А ну, километры, назад, назад за меня, десятками, сотнями! Живо, живо, ведь "Черепаха" едет! Дальше, "Черепаха"! Вперёд, всё вперёд!