(ЗИМНЯЯ СКАЗКА)
Zwei Seelen leben,
ach, in meiner Brust*.
J. W. Goethe
Битва была в самом разгаре. Пушки ревели, как свирепые звери, выбрасывая из своих жерл тяжёлые, смертоносные ядра. Ракеты трещали высоко под облаками, рассыпаясь градом кровавых искр. Вся широкая котловина стонала, кричала, гремела и пылала, словно само пекло. Солнце зашло, а сумерки, опускаясь на землю, делали всю эту картину разрушения, резни и смерти ещё более страшной.
В этом огненном, адском водовороте, где тьма смешивалась с острыми языками пламени, где смерть являлась во всех возможных видах, где человеческая кровь дымилась и бурлила потоками, а тысячи сильных, здоровых и румяных парней шли по трупам товарищей навстречу неминуемой гибели; в этой бездне уничтожения и ужаса человеческий дух замирал, мысль терялась, словно порошинка в поле, — человек становился бездушной машиной, живым деревом, которое, ничего не зная и не понимая, идёт, куда ему прикажут, делает, что ему прикажут, и падает там, где его настигает неминуемая смерть.
В таком же бездумном состоянии был и я уже полчаса. С тех пор, как наш капитан крикнул нам: «Марш!» — как вокруг засвистели пули, загрохотали гранаты, раздались крики раненых, а поле заволокло дымом от выстрелов, — с той минуты я потерял способность воспринимать впечатления, превратился в машину. Я знал только одно: нашей целью были те горящие хаты недалёкой деревни, откуда сыпался на нас густой град вражеских пуль.
Нет, не могу сказать, что я это знал! Только пожар, который рвал тысячами огненных мечей густые сумерки и ещё более густые клубы дыма, — этот пожар тянул меня и всех моих товарищей к себе, так, как огонь лампы тянет ночных мотыльков.
Мы шли молча, топтали по трупам молча, бродили в крови молча: лишь когда кто-то, сражённый пулей, падал на землю, из его груди вырывался пронзительный крик. Но только на мгновение! Он сразу стихал под ногами следующих рядов, которые, как слепая лавина, переваливались через него.
— Бегом на штурм! Марш! — загремел за нами голос капитана.
Этот голос, хриплый, но резкий, словно ухватил нас могучими когтями и швырнул вперёд, как тяжёлым камнем. Что происходило со мной несколько минут после этого приказа — не знаю. В воображении мелькают хаотично перемешанные вспышки пожара, блеск штыков, гаснущий в горячей крови, грохот выстрелов, крики, проклятия, стоны умирающих и глубокие, страшные раны в искорёженных живых телах, освещённых вспышками пламени. Я пришёл в себя уже в деревне, среди моря искр, словно окружённый стеной чёрных столбов дыма, на каком-то открытом месте, вроде выгона.
Я был один. Остановился, тяжело вздохнул, огляделся вокруг и снова вздохнул. После ужасного потрясения я ещё не мог опомниться, не понимал, где я, что со мной происходит и как я здесь оказался.
Через некоторое время сознание стало возвращаться. Первое ощущение, напомнившее мне, что я жив, — глухая, жгучая боль в груди. Что это? Я ранен? Убедился, что нет, но боль, однако, не утихала. Долго пришлось ждать, пока я понял, что болит моё сердце.
Но почему же оно болит? Разве я виноват в этом страшном разорении? Разве я могу его остановить? Разве я мог противиться всемогущей силе, что толкнула меня вместе с тысячами других в эту адскую долину на кровавый танец? Разве я могу волшебным словом исцелить все раны, остановить всю кровь, погасить все пожары?..
Вокруг меня гремело, ревело, клокотало, словно в котле. Битва продолжалась, но откатилась огненной лавиной в другую сторону. Вокруг меня замкнутым кольцом клубились столбы дыма, трещали горящие балки домов, гудел большой пожар. Я стоял в этом огненном круге без выхода. Раскалённый воздух лился в грудь, словно горящее олово, дыхание перехватывало, кровь стучала в жилах молотами, страшная жажда сдавливала горло, мир начинал качаться и кружиться в глазах...
Вдруг дохнула в грудь волна холодного, живительного воздуха, я выпрямился и увидел перед собой — самого себя. Смертельная тревога пробрала до костей, взбудораженная кровь словно застыла и на мгновение, наверное, вовсе перестала биться. Как зачарованные, впились мои глаза в странный образ, что молча, с грозным, пылающим от пожара лицом стоял передо мной.
— Кто ты? — едва прошептал я, тяжело переводя дыхание.
— Я Мирон, — твёрдо и смело ответил образ.
Да, это и вправду был Мирон! Это и вправду был я, таким, каким был когда-то, в лучшие, святейшие дни моей молодости! В гордой, смелой осанке, в сверкающем оружии стоял мой собственный образ, глядя на меня строгим, грозным взором судьи, который видит перед собой закоренелого и неисправимого преступника. От этого взгляда грудь моя сжималась, вся моя сущность дрожала, как лист на осеннем ветру. О, я смутно, но всё же чувствовал, что не выйду чистым из этого сурового суда.
Но в тот миг, когда мои смятённые мысли успели собраться и упорядочиться, в груди заговорила сильным голосом любовь к себе самому и заглушила тревогу.
— Как это ты говоришь, что ты Мирон, — заговорил я, не отрывая от него глаз, — когда я Мирон!
— Ты? — коротко ответил мой двойник с выражением безусловного презрения. Это одно короткое слово странного видения словно молотом ударило меня в темя. Я снова почувствовал глухую жгучую боль в груди и долго не мог вдохнуть достаточно воздуха, чтобы сказать слово.
— Если ты Мирон, — сказал я наконец, — то кто же я? Ведь мы оба не можем быть одним и тем же.
— Не можем, конечно, что не можем! — подтвердил он с презрительной усмешкой.
— Так кто же я, если ты Мирон?
— Ты? Кто ты? Ветровая тень, призрак моего разгорячённого воображения, ничто!
— Я... ничто? — крикнул я, собирая последние силы. — Я призрак? Я мираж? Но ведь у меня есть тело, и кости, и кровь! Но ведь я двигаюсь и хожу независимо от тебя! Но ведь я был здесь до тебя!
Странный призрак грозно нахмурил брови.
— Жалкая тень! — сказал он. — Лживая тварь, плод сумерек и тревоги, — и ты ещё смеешь спорить со мной? Смеешь простирать свои обманные руки на меня, истинную, настоящую действительность? Ну, чем, скажи, чем ты докажешь, что ты Мирон, а не я?
Я стоял, словно поражённый громом. Мысли мои были будто одеревеневшие — я не мог найти ни одного доказательства.
— Ну, скажи, какие твои дела, какие стремления? Куда идёшь? Чего хочешь? За что борешься?
— Я охраняю порядок, создаю порядок, хочу порядка, борюсь за порядок, — пробормотал я, но чувствовал, что силы покидают меня, словно кто-то вырвал половину сердца из груди, высосал половину жизни из тела.
— Жалкий призрак! — прогремело громовое слово моего страшного судьи. — И ты говоришь, что ты Мирон? Так знай же, что Мирон считает твой порядок владычеством подлости над добродетелью, а твои дела — служением тирании, а твою борьбу — кровавым преступлением! Прочь! Ты не Мирон!
— Но чем же ты докажешь, что ты Мирон? — прошептал я.
— Тем, что докажу: ты тень, призрак, ничто.
Я сложил губы в усмешке.
— Не веришь ещё? Убедись. Ну-ка, давай сразимся! Если ты настоящий Мирон, а я призрак, то я исчезну от твоего выстрела, — а если я настоящий Мирон, то ты исчезнешь! Ведь призрак, верно, не победит действительности. Стреляй!..
Я прицелился, грянул выстрел — и мой страшный противник рассмеялся.
— Жалкая тень! — сказал он. — Так исчезни же от моей пули!
Блеснул его карабин, — и, словно поражённый громом, я покатился меж трупов.
____________________
* Две души живут в моих грудях. И.-В. Гёте (нем.). — Ред.