— Подумай о смерти! — кричал я на родную мать, а она не хотела, потому что есть вещи, которые важнее даже этого.
— Это ваши бандеры такое делают, что умирать не хочется, — возражала она и продолжала пересчитывать деньги, отложенные на собственные похороны. — Отдам всё до копейки на правое дело!
— Какое дело, мама? А вот умрёшь, где я их возьму, чтобы тебя похоронить? Ты знаешь, сколько это теперь стоит, похорон?
— И знать не хочу. Партия меня лично похоронит, когда узнает, сколько я пожертвовала на Ленина.
— Догонит и ещё раз похоронит! — кричал я, потому что студенты ночью отбили ему нос вместе с лицом: прямо посреди Крещатика приставили лестницу и начали снимать на кино, как один взобрался и трахнул молотом, только гранит посыпался.
А теперь партия объявила о сборе средств на реставрацию, и пенсионеры потянули туда свои последние копейки, ведь все надежды на лучшею жизнь связывались именно с его светлым образом лица.
Я с ужасом смотрел, как она связывает в узелок накопленные за целую жизнь деньги, которых хватило бы и на два похорона, и торжественно надевает ордена, чтобы прийти в ЦК при полном параде, она уже видела, как партийцы все её уважают.
В их газете потом опубликовали список, кто сколько принёс и сдал, мама какое-то время гордилась газеткой, но почему-то быстро спрятала, перестала надевать ордена и ходить на политзанятия.
Прошло время, пока я решился раскрыть тайну, осторожно перекопал её партархив и нашёл вырезку. Действительно, моя мама там стояла чуть ли не первой, у меня в глазах замелькало, какая то была сумма — ещё бы, сквозь все войны, голодоморы, разрухи она всё же откладывала деньги, покупала облигации, самой большой неожиданностью было, когда за них вернули деньги, меньшие по стоимости, но! Покупала серёжки, перстеньки, потом снова оборачивала в купюры, и так несколько раз, счастливо проскочила дефолты — и всё ради того, чтобы бросить всё это Ленину под хвост.
Тут мне открылась правда: в списке том их партийный верховод пожертвовал денег значительно меньше, чем моя матушка!
Это была сенсация...
— А что, мамаша, — запел я, — слышал от людей, мол, твой босс не очень-то и раскошелился на правое дело?
Мать поджала губу:
— Где ты мог это слышать? — заметила она, потому что, действительно, их газетку никто не читал, хоть и рассылалась почтой бесплатно.
— Да радио включил, а там передавали, что ты чемпионка, — мама загордилась.
— А потом передали, что твой генсек пожмотничал.
— Что ты врёшь? Какое радио?
— А ну вынь, покажи ту вашу партийную газетку, врёт радио или нет, покажи, мама, — не щадил я.
Хотя она вдруг побледнела, осунулась.
— Нет газетики, — прошептала, — где-то выкинула.
— Поэтому и выкинула! Как же это он пожмотничал?
— А где ему взять? Я всю долгую свою жизнь копейку собирала, а он ещё такой молодой, откуда у него деньги?
— Действительно, откуда? Как он их выбрасывает на машины, катера, дачи, квартиры, дворцы. Ты видела фото? У Ленина такого дворца в Горках не было, как ваш босс себе под Киевом отгрохал.
— Это ложь... — уставала она. — У Ленина был лучше.
— Ты ещё скажи, что это Ленин развратно поменял Надежду Константиновну на молоденькую журналистку и оплодотворил её в том замке? На какие деньги свадьбу гулял? Не из той ли самой партийной кассы?
— Он с ней по закону женился!
— А оплодотворил до закона, ещё и не подав на развод со старой женой, такова ваша партийная мораль, да?
Я почувствовал, что эти доводы она давно уже и сама болезненно тасует, и что они её изнутри съедают, потому добавил:
— Ваш Ленин обещал дурачкам коммунизм в 1928 году, где он, светлое будущее?
— Ты же знаешь, он умер, не успел...
— А Сталин же не умер в 1936 году, когда он переобещал коммунизм, где он? Говорил, что денег не будет, а у всех всё будет и за так.
— Война помешала.
— Какая война? До неё ещё пять лет оставалось. Где ваш священный коммунизм? Хрущёв обещал в 1980, где он? Война помешала? Они все сдирали с народа денежки, строили себе дворцы и молодых любовниц, а ты говоришь "война"...
Мама прятала глаза.
Я тогда ещё не знал, что после публикации списка пожертв мама взяла партбилет, надела лучшие свои ордена и ходила в ЦК, возмущённая жмотством своего генсека, и требовала свои деньги назад, даже своим корявым неграмотным почерком написала прошение, но ничего не вернули. Таких, как она, там оказалось несколько — и никто не получил обратно:
— Значит, мы насдавали на три таких памятничка.
— Ага, теперь его можно ещё несколько раз разбивать.
— Какой разбивать? У него же пополнение в семье, жить же как-то выкручиваться придётся...
— Ага, ещё один бассейн придётся построить.
Тихо вернулась, тихо сняла ордена. Тут я не удержался:
— Вот такие дуры горбатились на высокие идеи, а на самом деле из них строились дачи, в которых никто не жил, яхты, самолёты, бордели, чтоб было куда партийную копейку тратить. Недаром же ты такие взносы платила? Хорошо, что хоть тебя, дуру, твои коммуняки не взяли и не осудили за это в ГУЛАГ, как многих других.
— Так их потом ребилитировали.
— Всех?
— Всех!
— Бандер не реабилитировали!
— Что?! Чтобы они потом памятники разбивали, ещё чего! А кого надо, не пропустили ни одной души...
— Ага, посмертно, список на миллионы. Вот пойду, сам возьму молоток, возьму лестницу и снова отобью вашему вождю морду!
— Не посмеешь!
— Посмею, чтоб он знал, как мать дурит. А зачем ему морда? Она и так провалилась от сифилиса, скажешь, не так?
— Потому что в него эсэрка Каплан стреляла отравленными пулями!
— Ага, она ходила в Кремль в бордель к его любовнице Инессе Арманд и макала ей в утюги те пули, чтоб потом его отравить!
Мама тихо встала, накинула на плечи вязаную из верблюжьей шерсти шаль, которую она берегла с эвакуации, и молча пошла к соседке, потому что у той был телевизор.
Я плюнул, а потом быстро вспомнил, что дали горячую воду, и решил искупаться. Слышу, как в дверь тихо позвонили. Я подумал, что мама вернулась, почему-то сериал быстро закончился. Быстро влез в кальсоны, шёлковые такие, ну, почти шёлковые, за двадцать лет они стали шёлковыми, потому что равномерно вытерлись, мама очень следила за ними, она очень следила за всем, у неё ничего не пропадало.
Открываю дверь, а там вместо мамы "Беркут" с автоматами, с бронежилетами, бряцают наручниками, один тычет мне в лицо паспорт матери и кричит:
— Это ты издеваешься над родной матерью?
— Я?
Такие все генетически модифицированные:
— К нам поступило устное заявление, что тут издеваются над ветераном труда и партии!
Хватают меня с мокрой головой и, как был в кальсонах, босиком тащат мимо заинтересованных соседей и прохожих в бобик, но не так, как положено мордой вперёд, а наоборот, затылком, но я сгруппировался, подобрал ноги от испуга, и они меня вымытым чистым задом по ступенькам, лясь, лясь-лясь, соседям радость, что наконец шёлковые кальсоны увидели; по асфальтам шерох, шерох, слава Богу, был мокрый снег и скользилось, вот так босиком и кинули в багажник, я лежу там и радуюсь, что даже пива не успел глотнуть.
Не успел я опомниться, как меня снова вытаскивают, и снова тащат в ночь, босыми ногами по снегу мимо разных колючих проводов, а лужи попались вонючие, в мазуте, моя же жопа не знала, а пока поняла, то её всю ободрали до крови по отходам с чешуями-хребтами, не щадя при этом кальсоны, которые даром двадцать лет береглись, чтобы тут продырявиться до костей, как будто, говорю, Зою Космодемьянскую босыми ногами по голому снегу. Кто такая Зоя Космодемьянская, спрашивают. Говорю, её вот так в кальсонах таскали фашисты, ага, говорят, и начали таскать зигзагами, и кидают меня с ними в камеру, что даже зэки перепугались, увидев такую мою жопу, что, кстати, её спасало от секса, тут по традиции политических не очень уважают, но кто захочет любви в крови и в мазуте? Никто не захочет, даже зэки.
— За что такие пытки?
— Не знаю, ни за что.
— Ха-ха, тут все ни за что!
— Ни за что, — говорю, — за Ленина.
— Так ты идейный?
— Наоборот, — говорю, — наоборот.
— Так разве теперь за такое пытают?
— Вы же видите...
Камера умолкла, обдумывая новость.
Словом, начало моё седалище гноиться, пока не дали мне стоптанные тапочки и не повезли под суд. Судья, женщина строгая, так строго спрашивает меня:
— Петренко Александр Иванович?
— Нет, — говорю ей, и она удивляется,
— Сидорчук.
У неё глаза стали дыбом от такой наглости, потому что она ещё не знала, что я говорю святую правду; альфовцы, когда забирали меня, спутали меня с паспортом моей матери и записали её фамилию, откуда было суду знать, что родители мои развелись ещё до войны, и я ношу фамилию отца, который уже тогда догадался, куда она откладывает каждую копейку, на восстановление культурных памятников, и сбежал.
Судья на компьютере быстро навела справки, а потом спрашивает:
— В чём обвиняетесь? — пытается хоть что-то понять.
— А вот в чём, — поворачиваюсь я к суду спиной и обнажаю окровавленные кальсоны, а все только ахнули.
— Спутали меня неизвестно с кем и подвергали при этом лютым пыткам, чтобы я признался, что я — это не я.
— Вас подвергали сексуальному насилию? — потому что я показал ей это ещё раз.
— Где?
— В бобике или в камере?
— Не знаю, был без сознания.
Судья быстро начинает листать бумаги:
— Так вы ещё и находились в трезвом состоянии? — удивляется она, а потом ещё больше: — Так вас арестовали по устному заявлению? — не нашла она нужной бумаги и неподдельно испугалась.
— По ложному, несуществующему? — аж переспросила молоденькая секретарша, с ужасом не глядя на мою изодранную одежду.
— Откуда мне такое знать, если я не тот, кто есть. Настаиваю на безоговорочной дезинфекции.
Тут она сделала две ошибки: во-первых, дала направление мне в кальсонах в больницу, а во-вторых:
— Вы оказывали сопротивление при аресте?
— Нет, только подобрал ноги.
— Ага.
И вынесла мне за это приговор на все те три дня заключения, что я пробыл в СИЗО, мол, не зря же органы трудились.
Я лежал дома, лечился, мать махала кальсонами от мух и слёзы, потому что она повыкидывала все молотки, а лестницу спрятала аж на балкон к соседке:
— Сыночек, мы столько же вместе пережили, и войны, и разрухи, неужели ты думаешь, что я могла после всего взять и сделать в милицию заявление? Я просто позвонила в ЦК и, как ветеранша партии и как лучшая взносчица, попросила впервые у неё хоть какой-то посильной помощи, что мой сын издевает меня идеологически, глумясь, топчет святыни.
Мама штопала кальсоны, я слушал, утирая ей слёзы, но при этом я думал, пока не забинтовал кровоточащий вещдок и пошёл с ним написать в суд заявление, что меня, как несправедливо осуждённого по несуществующему обвинению, долго таскали. Даже вдруг ту несуществующую письменную жалобу, на меня "поданную", принесли:
— Читай, — показывают. — Это ха-ха, а не заявление. Тут же почерк молодой, ну, как у вашей секретарши, ну, никак не почерк ветеранши партии. Вот на спор — проведём графологическую экспертизу?
И кто бы поверил? Я выиграл полностью, что меня было добавлено последним в тот длинный список реабилитированных.
Правда, жаль, не посмертно.