Моя дорога жена, моя мила Марийко!
Я здоров и желаю и тебе, с Божьей милости, такого же здоровья.
Больше не могу писать обычных слов. Дальше то, что буду рассказывать, тяжело, Марийко, и я знаю, что моими словами причиню тебе боль, но я обязан сказать тебе правду. Так хочет Господь. И Бог, и я сам единственный свидетель того, что у меня в душе, что я тебе пишу и какой я на самом деле.
Да, Марийко.
Недавно мне снилось, что я умер, и при этом слышались какие-то выстрелы из винтовок. Издали ли, вблизи ли — того я уже точно не знаю, мне казалось, что это меня не касалось. Мне ничего не болело. Кровь из какой-либо раны не текла. Я был мёртв. Лишь в душе ощущал я такую боль, такую тяжёлую глубокую скорбь... которую не мог заглушить даже грохот винтовочных залпов. О, Марийко, и в этой скорби была виновата ты. Ты одна-единственная на всём свете; потому что видел я во сне дальше, что меня застрелили, а ты не могла найти между нашими семью детьми покоя и работы, а вместо того бежала куда-то, чтобы лишить себя жизни — и всё это из-за того, что я умер.
Однажды ты побежала к пруду в поле, чтобы в отчаянии утопиться, и мой отец должен был всё время следить за тобой, чтобы спасти тебя от гибели. Другой раз ты пошла в лес, чтобы повеситься на ветке (и это мне и сегодня страшно вспоминать). В третий раз ты подстерегала ночью красные фонари железной дороги, чтобы броситься под поезд, но снова мой старый отец подоспел и помешал тебе.
Марийко, моя жена, что сделали тебе наши дети, что ты хотела их оставить? Они ещё такие малые, как цветочки, а их так много, жена!.. Что они сделают без тебя и без меня? Не теряй рассудок, не теряй его; такое случается только у нас на войне с некоторыми солдатами и офицерами, когда они видят слишком много крови, оторванные головы, руки и ноги, и больше не в силах на это смотреть. Но ты не теряй его, не теряй его, моя жена. У тебя семеро детей.
Вот так всё было.
И я должен был тебе это рассказать. Не забудь этот сон. А когда наши дети подрастут, пусть расскажут его своим детям. Пусть он не исчезнет, хотя их отец из их круга ушёл навсегда…
…Не заплакал ли кто-то из них сейчас, словно к нему приблизилась какая-то тень? Не заболел ли кто? Может, самый младший? Не подступает ли к нему смерть? Теперь она всюду властитель, а ребёнок предчувствует и кричит… Не заболей, моя жена, ведь потом он будет сосать твою грудь и последует за отцом. Может, это мальчик? Я его не видел, этого седьмого, я всё маршировал дальше и дальше от него, когда он появился на свет. Береги этого ребёнка, Марийко, мне тревожно за это седьмое…
Меня снова и уже в последний раз привели из военной канцелярии сюда, в тюрьму, и я снова сижу один, как и раньше…
Не убивай никогда сверчков, Марийко, даже если они будут лезть тебе на грудь или на губы. Сверчки стрекочут у нас дома, когда в избе смеркнется, а в печи горит огонь, когда мы собираемся в доме после работы и на полатях ждём ужина, тогда они стрекочут из какого-нибудь далёкого уголка… Я должен плакать, Марийко… мои глаза так болят, словно в голове вместо них огненные пули… Ой, Марийко! Господь всё видит… не убивай их. Мне ещё две часы сидеть за этими стенами, а сверчок, что незаметно сюда пробрался, стрекочет время от времени так жалобно, что ставит перед моими глазами родину, наше поле, наш дом, тебя и детей и становится моим последним товарищем, которого я слышу. Сверчок.
Как красиво колыхалась в прошлом году наша рожь, Марийко! И в этом году колышется, жена, ой, как колышется и в этом году. Но разве я что говорю?
…Чем сильнее сжимаются губы, тем больше льются слёзы из глаз, а я хочу тебе писать, но ты не плачь…
В моей решётчатой камере так тихо, свет лишь украдкой проникает, и только мы вдвоём здесь сидим. Он следит за мной, а я прислушиваюсь к нему, и слёзы мои катятся. Никто меня не слышит. Я здесь чужой, и это то, что сделала со мной война, потому что подозрение было против меня. Стрекочи, мой товарищ, без устали. Там, дома, стрекочут мои семеро детей возле колен своей матери, когда она им еду готовит, а их отец в тюрьме сидит и ждёт смерти…
Смерть не зла, жена, не ропщи на неё. Разве она нападает на кого? Разве приходит сама по себе? Всегда есть какое-то другое несчастье, что приводит её с собой. О, ты, сверчок, ты мой последний, последний мой товарищ, что вызывает в памяти родину — и мою смерть… но тише… Он замолк на мгновение. Я исповедался. Теперь пусть приходит. Мне не страшно. Если бы только не одно: словно ведро, полное крови, всплывает и поднимается вопрос из моей души — и снова тонет: за что я страдаю? За что? Виноват ли мой язык, оторванность от родной земли — от родины? Или в том, что один лишь Бог свидетель моей невиновности? Так часто я слышал, как наших мужиков обвиняли в измене — так часто, — но тише. Всё кончилось. С моим вопросом приходит и конец моей судьбы.
Мне осталось ещё две часы жить, и я выпросил у господ офицеров (военного суда), чтобы перед расстрелом мог написать тебе.
Так я и пишу понемногу, как загнанный конь, тянущий плуг. Всё должно однажды окончиться. Видишь ли ты его во мне, жена? Где этот предел?
Я с полком маршировал в Италию. Там настигло меня несчастье. Оно приходит и уходит, а если не держишь себя настороже, откуда оно приходит, потом приходят другие и говорят тебе, кто ты, и ты стоишь и смотришь, и стоишь и думаешь, и с этим остаёшься тем же, что и прежде… и ты пропавший.
Да, Марийко. Благодари Господа, что ты женщина. Это многое — быть женщиной, а ещё труднее — быть мужчиной. Солдатом. Когда мы вынуждены были отступить из-под (я уже не помню названия того места, Господи, прости меня), я остался в окопах. Я спал как убитый. Никто из тех, кто отходил, меня не разбудил. Тогда бывает так, как встревоженные птицы улетают. Я спал, кажется, на коленях. Меня разбудила лишь тишина. Лучше бы я никогда не проснулся!
Потом я ползал дальше по окопам, искал товарищей. Ни одного не было. Всюду пусто. Я рыдал от горя, что меня оставили. Ох, Марийко, что ты знаешь, что значит один солдат на войне. Какую боль…
Мне казалось, я остался один-один в краю врага. Кто теперь мог быть моим товарищем? Догадываешься ли ты? Но я ничего не скажу. Я, наконец, выбрался из окопов резерва… но… тебе не нужно всё это знать; да и нет у меня времени. Мне осталось не полные две часы жить, и за эти две часы хочу побыть с тобой на этом свете. Я блуждал, никем не замеченный, повсюду, искал свой полк, свою роту, своих товарищей, голодал, избегал врага, что, как змея, я не думал о своей жизни, как не думал я о ней и тогда, когда пули градом свистели вокруг. Я к пулям привык, ходил, как под дождём, среди пуль. Ах, что там, жена моя, когда ты рожала наших семерых детей — первого, второго — всех, а потом и седьмого… Думала ли ты тогда о своей жизни? Ты делала, что нужно, потому что иначе нельзя было. Так бывает и с солдатом на войне. Человек ничего не думает. Он дрожит, он среди грохота пушек, он глух… он среди рева… стонов… он уже не принадлежит себе. Человек хочет только всё быстрее и быстрее гнать силу в железе вперёд… Всё больше и больше. Человек не тот, Марийко, кем он был дома. Человек — есть… есть… я знаю это лишь теперь, когда так часто заглядывал в глаза смерти — и не испытывал ни капли страха — ничто. Жена, ты этого не знаешь. Здесь действует что-то другое вместо нас. Здесь действует железо, и солдат — ничто, и человек, который дома был человеком, — ничто, и сотни и тысячи — всё ничто. А Бог… ах, Марийко! Я закричал ли? Или это был твой голос, что пробился в моё ухо… сердце разорвал? Марийко!
Потом нашли меня наши в тех окопах, из которых должны были отступить. Я шатался от голода на ногах. Я почти целые дни ничего не ел; а в нагрудном кармане у меня был комочек родной земли, который мне отец сунул в карман, когда мы прощались в последний раз, и сказал: "Если падёшь, даже на чужбине, пусть тебя проведёт родная земля перед Богом. Она свята". Теперь у меня отобрали и её, как и оружие, когда меня нашли. Потом взяли меня под конвой и поставили перед военный суд. Я не знал, в чём моя вина. Я был бессилен от голода и тревоги. Разве за то, что спал, когда они уходили из окопов, и потому, может, спасся от врага? Я хотел защищаться, но плохо понимал их язык, так же как они не понимали моего. Военный суд безжалостен, скор, как огненная винтовка. Не спрашивает многого, только стреляет. Попадёт — не попадёт, на то он и крис. И мой язык, мой родной язык, мы оба вдруг потеряли под ногами почву. Что-то случилось, несколько слов на чужом языке, и он, и я утонули…
Тише, Марийко, тише.
Я понял, что мне объявили.
Меня должны расстрелять за измену.
Моего языка никто не знал. Он был таким далёким и забытым. Кто его слушал? И что я им дал?
За измену — расстрелян. Мне больше нечего сказать. Я готов. Хорошо, что закрою глаза. Что принесёт будущее, будут видеть твои глаза и глаза наших детей, ибо я сам уже ничего не переживу, разве то, что я и мой язык должны умереть; что даже пуля врага не разорвёт мою грудь, только глубокая тёмная скорбь с сомкнутыми губами, поднятой рукой и немым молчанием вернётся назад в мою родную землю.
Марийко, не плачь! Смотри же, не думай обо мне. Думай о той земле, которую я тебе завещаю. О твоём зелёном клочке, через который журчит ручей, стоит верба, что всегда цветёт к Вербному воскресенью, из которой мы с тобой носили веточки на освящение в шутковое воскресенье. Помни о нашей корове, что кормит вас в доме, и за мной мычала, когда, уходя, я в последний раз бросил ей сена в ясли. Заботься, чтобы она никогда не была голодной. Помни о детях, которых я тебе оставляю. Помни о старом отце, который теряет меня. Лишь когда я с ним прощался, я увидел, что он почти побелел и его спина согнулась. Я не спрашиваю, каков он теперь. Почитайте его. Не теряй рассудка, как иной солдат на войне. Не теряй его, моя жена!..
Заботься о себе самой, которой я клялся в верности. Чаще смотри на солнце, на то Божье солнце, которое я так рано должен покинуть…
Время от времени… зажги свечу перед Христом Спасителем…
Твой муж Василий В.
1915 год