I
«Ох, Боже мой, Боже, что ж любовь сможет!» — как то в песне поют.
В нашем селе жил человек, Пётр Самийленко. Он мне и родственник дальний. Человек был очень добрый, к своим искренний, отроду никого не обидел. А весёлый был! Как бывало в праздник соберутся люди к нему в хату, начнёт он рассказывать: как жид на войну ехал, или как капитан звёзды считал, или про ляхов. Вот ляхов он только не любил очень. И в глаза ляху не посмотрит. Как-то сморщится, да всё сморкается или чихает. Пан наш эконом и спрашивал его: «Что это тебе, Самийленко, такое?» А он ему: «Такую, пане, натуру имею, что как увижу такого пана, как вы, так и начинаю чихать. Наверное, какая-то вражья ведьма так мне причинила, как ещё маленьким был». Вот бывало, как идут поздно люди по селу да смеются, то хоть и не спрашивай — от Самийленка. Жену он имел добрую, работящую; деточек Бог дал только дочку, Оксану. Росла она, как уточка на воде, и баловали её очень! ибо сказано — единственная. Идёт мать в огород или к соседке — и Оксана за ней, как клубочек, катится. Надо старику в поле — дочка увяжется за отцом. Цокотуха такая! как рыбка весёлая, а всё же умное и послушное дитя.
II
Сравнялось ей двенадцать годочков; умер старый Самийленко, да будет ему Царствие! Очень опечалил он жену! Хоть и зажиточные они были — имели хату хорошую и скотину, — да всё без него остались, как сироты.
Прихожу к ним: дочка в саду, словно кукушечка кукует, старая печалится, смотрит по двору и говорит:
— Голубушка моя! словно для меня свет завязан! Грустно мне, тоскливо мне! великая моя печаль!
— На то воля Божья, моя милая, — говорю я. — Слёзами беды не поправите. У вас дочка растёт.
Она тогда и говорит:
— Перед смертью Пётр сказал мне, что под старой черешней, в саду, он серебряные деньги закопал. «Пусть, — говорит, — нашей Оксане будет; и не выкапывай их, жёнка, потому что вражьих ляхов не убережёшься. Або отцу Андрею отдай».
Мы сразу же и пошли выкапывать те деньги. И вправду, нашли горшок, высокий такой, полный денег, а деньги всё серебряные, всё рубли. Посчитали и отнесли к отцу Андрею.
III
Скоро после того и мой муж умер. Пошла я на заработки в город; стала у одних панов в прислугах. Была я там четыре года; и хорошо мне было, пока панич не женился. Взял он молоденькую панночку и очень красивую на лицо. Она сразу всё перевернула по-своему; ничем ей не угодишь. «Ты говоришь не так! у тебя платок плохой! да надень платье! что это за одежонку нацепила!» А я, как и теперь, в плахте и в запоне. И старую панию начнёт муштровать, бывало, с самого утра: «Что это вы, маменька, без чепца вышли? Кто ж такое видывал! вот, как крестьянка, ходите!» Старая войдёт себе в хату ко мне или в сад пойдёт да плачет-плачет!
Покинула я их, пошла в своё село.
Как увидела я Оксану, аж руками всплеснула. Поднялась высокая девушка, статная, красивая; коса у неё до пояса; и такая ласковая, приветливая, вежливая!
А что парни дурели! Какая она молоденькая, а уж сваты не переводились в хате. И хорошие всё люди сватали, богатые — не хотела.
Полюбился ей один парень, Тимош Кряжец. Он был не панский — казённый. Любил и он её очень. Где будет одна, и другой туда бежит. На вечорницах, на улице — всё парой, как голубки. Ждали они осени, думали уж пожениться. Уже и барвинка на венок набрали, и рушники приготовили. И такие весёлые были, счастливые! приятно было и глянуть, будто сам помолодеешь.
IV
А вот не думали, не гадали — набросилось горе: увидел Оксану наш пан-эконом да и увязался за бедной девушкой. Нет ей дорожки свободной; и по улице не пройдёт, чтобы он не догнал да не начал уговаривать… Потом велел её силой взять в покои.
По селу, словно туча нашла, загудело. Громада собралась, как ночь, печальная; женщины кричат, плачут; а мать — как неживая ходит. Совет держали целое утро. Решили, чтобы Оксану отбить у ляха тем же вечером.
Тимош собрал парней: «Братцы мои, товарищи милые, помогите мне!» Засели они недалеко от панских домов, за могилой, а как смерклось, подобрались под самые окна; глядят — стоит Оксана и ручки опустила; белая, как платок, а пан-эконом в боки взялся и смеётся, и заговаривает, потом за руку её… Она как схватила столик, что тут стоял, подняла над ним да так печально посмотрела, что, парни говорят, аж у нас сердце похолодело.
Пан-эконом погрозил и вышел, а Оксану снова замкнул. Парни наши кинулись, только стекло в окнах зазвенело, вскочили в покои, схватили Оксану да и помчали к отцу Андрею.
V
Я тогда служила у него в прислугах. Он вдовец, старый, старый; борода длинная, белая, как молоко. Сидел он, читал Святое Писание, свечечка горела, как вбежали парни с Оксаной. Он встал и: «Боже благой! Боже мой милостивый! — говорит, — где твоя правда в мире! Дети мои милые! обвенчаю я вас; идите в церковь».
Повёл их и обвенчал сразу. Благословил и сказал не бояться ничего: «Я сам буду ответ держать!»
А парни те — сказано, ветер в голове, молодые — достали где-то музыкантов и повели молодых по селу, крича, распевая; пошли танцы, смех… Всю ночь гуляли и молодых от себя не отпускали; окружили их, как войском… Утром отвели к Тимошеву отцу, а сами разошлись на барщину, словно и не было их.
VI
За Оксаной, как её украли, то сразу пан бегал, кричал и сильно бесился во дворе, да за ворота не вышел; ещё велел их запереть и стражу поставить.
Когда узнал же, что Оксана уже обвенчана, — чуть не извести прислугу и себе усы не оборвал от гнева; а людей-то очень обижал. Побежал к отцу Андрею, словно с цепи сорвался; дверями стучит, гремит, ногами топает — так храбрится!
Отец Андрей вышел к нему. Он сразу и закричал…
Отец Андрей поднял руку и ему:
— Бушевать в моей хате не годится. Я старый человек и служу Господу; угомонитесь!
Тот и стих сразу.
— Хотели вы бедную девушку погубить… Разве у вас не было сестры или матери родной? Опомнитесь! Бог не допустил великого греха, так вы метнулись тогда старого человека обижать! А любите, как люди величают добрым человеком. Горе вам! Не обижайте бедных людей! Я этого не попущу, пока жив. Я найду суд и расправу! Идите себе с Богом!
Панок наш вихрем за дверь, как ошпаренный. С того времени и дома отца Андрея обходит стороной.