Бордельным фонарём светился университет.
"Когда же он засияет сине-жёлтыми цветами?" — размечтался и увидел Витька, который топтался по ступенькам.
— Ты уже сдал? — я надеялся, что он, на два курса младше, уже проскочил. Тогда и я, подавно.
— Ага, разогнался, — он захрипел от сигареты и, выругавшись, прокашлялся. — Вон слышал, скольких завалили? Дипломы поотбирали, — загрустил он, и дым потянулся от него тоненькой струйкой, меняясь из сизого в синий.
Я ждал, пока он выползет под красный луч и вспыхнет им.
Мы вздохнули и зауниверситетились. Над нами небесилось и звезделось, пока Витька не буркнул:
— А технари будут пересдавать?
— Нет, только гуманитарии.
— Суки, — выплюнул он изо рта остатки дыма.
— Чего ты? Они и в застойные времена учили биномиал Ньютона, так он и сейчас тот же самый биномиал. А мы? "Образ Ленина в пожовтневой литературе".
Обоим стало тоскливо.
— Слушай, — надеждой зазвенела его новая сигарета, — это так только в универе? Или и по другим вузам? — По всем гуманитарным факультетам Украины — не допускать выпускников к должностям без переаттестации.
Он выругался сквозь сигарету.
Мы проскользнули в актовый зал и побелели. Не потому, что на сдвинутых столах в полтора метра высотой лежали экзаменационные билеты. А потому, что за ними сидела та же самая комиссия: Скрипник, Дубина, Кононенко... и все прочие, чьи фамилии я, слава Богу, до боли знакомые, позабыл. Что невольно чуть не спросил:
— А кому вы сами сдавали переэкзаменовку? А? — но вместо этого шепнул Вите:
— А чего это так много билетов?
— Тсс, это за все пять лет учёбы, — промямлил он, но пренебрежение в его голосе не одолело удивления.
Так, чтобы бумажный Монблан заслонял конклав, я подвинулся и потянул билет. И не удержался, прочёл первый вопрос: "Олекса Десняк. Роман "Десну перешли батальоны"".
И прежде чем испугаться, оскалился:
— Что это за переэкзаменовка? Это же антиукраинский роман! Почему он выставлен на экзамен? — Витя дёргал за руку и делал глаза страшнее, чем у него были. — Десняк же оболгал Петлюру, будто он был ярмарочный вор и его били в Полтаве за конокрадство! Вот такая переаттестация?!
— Не может быть, — побледнел Кононенко. Как и когда-то, он поражал неожиданным сочетанием своего оперного баритона с невозможностью выговаривать шипящие.
Взял билет, долго читал. Переглянулся с Дубиной. Так что я понял: мы поменялись ролями — теперь я их экзаменую! Ведь кто уполномочил эту комиссию?
— Видите ли, — сказал Дубина. И тоже переглянулся со Скрипником. Этой секунды ему хватило, чтобы всё осознать. — Вы как специалист, м-м-м, вы обязаны знать, что речь идёт о первой редакции романа. Которую в своё время изъяли в рукописи, и широкий круг её не видел. Десняк написал второй вариант, — он перевёл зрачки на коллег, и те медленно кивнули. — Вот и расскажите нам, пожалуйста, м-м-м, чем отличается, — он педалировал на шипящем, — чем отличается первый вариант от второго. Садитесь, готовьтесь.
Куча билетов придавила меня. И куча экзаменаторов. "Так, — не успевал думать я, потому что паника опережала, — значит, роман "Десняк перешли батальоны", тьфу, не его, а её, Десну..."
— Витя, — подвинулся я ближе, — ты не слышал, — шептал я, — чего-нибудь про этот первый вариант? Он где-то публиковался?
— Отродясь. Я бы знал, если бы было. Не морочь голову, у меня "Запрещённый вариант пьесы О. Корнийчука "В степях Украины"".
— Разве такой был?..
— Кто его знает, может, он на всякий случай крамолу плодил, — загрустил шёпотом Витя.
— А второе, знаешь, какое? "Дружеские отношения Сковороды с русской прогрессивной мыслью эпохи феодализма".
И чтобы я поверил, он показал билет. И сам не удержался, глазами ещё раз проверил написанное.
— Твою в дивизию бога душу, — синхронно сорвалось у нас.
— Не шепчитесь там! — отозвался Дубина и снова погрузился в молчаливое благоговение.
"Было бы о чём шептаться", — постепенно впадал я в отчаяние от того, что переаттестацию проводят те же самые Десняки с Корнийчуками.
Так пристально я об этом подумал, что увидел этих двоих по ту сторону билетной кучи рядом с деканом Белоштаном, которого в своё время народ прозвал Дебилоштаном. Отвёл от тоски глаза и наткнулся ими на свой второй вопрос:
"Стихотворение "Завещание" Олексы Ющенко".
Я вцепился в парту. Кононенко невозмутимо смотрел на меня, потом, внезапно для себя, опомнился:
— Ну, долго вы там ещё?
Скрипник тоже скривился ухмылкой:
— Просим, просим.
Я двинулся, надеясь, что в последнюю секунду разум подкинет мне какую-то зацепку. Не хочет же он, чтобы я лишился должности в "УРЕ", то есть во втором её варианте — "УЕ"?
Однако почувствовал, что батальоны переходят не Десну, а меня. Каждого их сапога почувствовал, и даже тех, кто босиком.
— Первый вариант романа был основным, — я по-академически покашлял, — именно он был отправной точкой для создания последующего, — закончил я.
Николай Дубина на миг кивнул, и все они снова погрузились в собственный безмер, чтобы сопоставить с ним услышанное. Вот тут и я улетел к себе. Так, что стал сразу всеми вариантами Десняка:
— Первый отличается от второго тем, что все негативные образы здесь принадлежали не петлюровцам, а деникинцам. Приведу пример: в эпизоде изнасилования Марины действовали именно белогвардейцы, которых потом заменили на хорунжих и подбунчужных. Марина зашла к штабс-капитану за справкой и была жестоко обесчещена не только им, но и всеми пятью его коллегами, которые притаились в каморке, дожидаясь удобного момента... — Я радостно отметил, что конклав один за другим оживает, всплывая сквозь глаза на поверхность. — Позорный этот факт всколыхнул всю тогдашнюю Полтаву. Так, что о нём написал и сам Короленко, — первое его обращение к власти — это было обращение к Деникину, а не к красным комиссарам, которые уже портили город позже. — Тут я наткнулся на Витькины глаза.
Они стали такие круглые, что аж квадратные. — Возмущение масс подхватила учительница Килина, как пишет Десняк, вчерашняя эмансипантка, она пришла и потребовала объяснений от офицерья. Где её также изнасиловали соответственно пять зуавов.
— Я была девушкой! — гордо рыдала она. — Не врите, барышня, — ответил пятый из них, — никакой девушкой ты со мной, по крайней мере, не была".
Вот какие были аутентичные строки, потом изъятые писателем под давлением обстоятельств, которые...
— Блестяще! — пробаритонил, чмокая, Кононенко.
Выскочив из универа, я тут же увидел, что он не бордельный, а фотофонарь, превращавший прежние изображения в пурпурные снимки, которые сами проявлялись в растворе воздуха. Феномен этот достигался подлым способом: стены заведения щедро смазаны багряной краской, ещё и фонари осыпали их красными светофильтрами. Он был лояльнее Кремля.
Хватнув ртом розового воздуха, я нырнул назад, вспомнив о Витьке. Сквозь прикрытые двери я услышал, как он защищает Сковороду:
— Прогрессивные идеи Запада доходили и до России. Поскольку её царица Екатерина Вторая переписывалась с Вольтером... А уже с Екатериной общался и наш странствующий философ Сковорода.
— Какие есть тому подтверждения? — поинтересовался доцент Гнатюк.
— Народ! Народ свидетельствует. Например, Самовидец Величко, записывая с его многочисленных уст историю... — я взглянул в глаза Витьке, и увидел, что они такие же, как у меня, когда я проводил Десняка через Десну, — эти факты в виде народных рассказов повествуют, как Сковорода, встретившись с царицей, услышал от неё насмешки: "— Если ты есть Сковорода, то должен хорошо жарить?
— Чтобы хорошо прожарить ваше величество, — не растерялся мудрец, — то нужна не сковорода. А хороший вертел!"
Витя сунул сигарету в рот, но успел опомниться и воткнуть её обратно.
— И вот наконец настало время сказать правду: сколько мы будем терпеть издевательства от русификаторов? Ведь настоящая фамилия философа, предвестника мирового экзистенциализма — она казацкая, наша — Сковородка. Сковородой его сделали церковные чинуши, записав так в церковно-приходскую школу!
Когда мы дошли до парка, где деревья закрывались от зарева инфракрасного заведения, оба сразу схватились за зачётки.
— Ну что, дед?
Мы в один миг развернули матрикулы, и в каждом через все "удовлетворительно", "хорошо", "отлично" стояло, перечёркивая наискось: "блестяще!"