Слабой улыбкой играет солнце по пожелтевшей древесине парка и леса, а тут и там что-то шевелится между листьями тихим шелестом, будто одинокая птичка выгребает что-то острыми лапками. Однако это лишь дуновение осеннего ветра. Он пробрался между покрасневшей листвой дикого винограда — вон там, на белой стене — и время от времени вздымает её ритмичными движениями красно-жёлтым знаменем; или снова отзывается шелестом в отдельных незаметных местах.
Так осенью.
Он всё здесь.
Придремывает. Ждёт только подходящего времени, чтобы порой разгуляться злобным вихрем и в одну минуту покрыть землю хаотическим узором разноцветного опавшего листа.
Повсюду — куда ни глянь — оно в последний раз цветёт, словно чувствуя ограниченную минуту жизни, и наслаждается красками.
Там горит жёлтым пламенем среди густо-зелёных елей, там бледнеют зубчатые листья какой-то неизвестной заморской древесины, там разрумянилась мелкая листва нежной берёзы, дрожа неспокойно перед дыханием конца, а там опадает беззвучно мягким полётом широкая бледно-жёлтая листва сильного клёна. Живут до последней капли, наряжаясь всё заново, на что-то дальнее, и застоя не знают никакого.
Кажется, что-то таится за их спинами.
Не видят его, но чувствуют.
В воздухе — холодными, на диво ясными звёздными ночами — и днём, окутанным седой мглой, лишь изредка просвеченным солнцем без тепла — а там и долгими сумерками вечера.
Именно долгими сумерками оно приближается.
Всего шаг — и встанет.
Блеск дневного солнца всё ещё удерживает его. И снова шаг. Ещё вода должна расцвести, стать прозрачной и чистой, какой не бывает ни весной, ни летом, а только поздней осенью. Ещё серебряная паутинка не порвалась дрожащей нитью между ветвями в лесу. Ещё день, и ещё день, и лишь потом оно окажется действительно посреди всего.
Ветер поднимется резкой жгучей струёй, разорвёт своевольно последнее иссохшее, уже бесцветное листо, станет презрительно мести землю, а небо окутается серой тоской.
Убранное в белое одеяние, с грудью, переполненной холодным дыханием, с серебряной косой на плечах. Так приближается оно.
Прилетает по далёкому запустевшему полю.
Гуляет и встаёт.
Созывает чёрных ворон и советуется.
Где бы ни цвело опоздавшее зелье, хоть бы и чудотворное, что лишь раз в жизни расцветает, хоть бы и в полночь, не замеченное ничьим глазом,— оно окажется и над ним и скосят его.
Дзень. Дзень.
Поэтому до последней капли добывает древесина силу из земли и облачается в краски. Из наслаждения и печали словно горит и в листья выливает последнюю кровь свою.
Вылило, и гордится, и дразнит красками окружение, и перешёптывается тайным шелестом, тревожа им себя и других, а меланхолия всего завершённого ложится всё глубже на всё, куда ни глянь.
Меланхолия и ещё нечто.
За солнцем всё это?
Нет. Не за солнцем.
Оно хоть свысока и издали, но всё улыбается своей неизменной улыбкой. Это меланхолия и ужас перед тем, что наступит. Холодным, окаменевшим и молчаливым.
Перед бездушной тишиной, которую и золотая мушка никогда не пробьёт перед завершением.
Потому играет и дрожит наполупомершее листо осенью.
Борется, и улыбается, и сопротивляется тому изо всей силы. Обливается кровью и за себя, и за других и до конца надеется.
Надежда — это последнее, что их покидает.
Так день за днём.
Пока не начнут падать мягким полётом белые снежинки — не закроется лес и всё в белую мечту.
Тогда уж смежат очи — покорятся.
С далёкого опустевшего поля бегут вместе с белыми тучами снега, смешанные с острым ветром, звуки страшной косы.
Дзень. Дзень.
Черновцы, 1900 г.