Образок
Приметы были недобрые. Становой, казалось, остался недоволен тем, что взял, и хотя уверял, что не допустит погрома, ему мало верили. Хуже всего было то, что никто точно не знал, отменят ли завтра крестный ход с иконой Спаса, который должен был состояться после церковной службы. Об этом тревожно говорили в местечке, и лавочники, забыв про покупателей, оставляли свои лавки на Божью милость и сами собирались кучками на площади посреди местечка. Здесь приглушёнными, таинственными голосами, тревожно озираясь по сторонам, пересказывали друг другу о каких-то подозрительных чужаках, появившихся недавно в местечке, о черносотенных господах, которые были бы рады погрому, и о том, что их «пурыцы», более зажиточные купцы, с утра начали уезжать из местечка со своими жёнами и детьми. Порой разговор становился горячим, бурным, слова звенели, как телеги с железом, и белые купеческие руки только мелькали перед рыжими бородами. Но как только внезапно раздавался громкий грохот колёс по мостовой и большая балагульская бричка подкатывала к одному из богатых домов, все окна которого выходили на площадь, разговоры стихали, и все мрачно и зло смотрели, как поспешно выносили из дверей всякое добро, сундуки и подушки, и как бричка до краёв заполнялась женщинами и кудрявыми детьми. Когда же бричка, наконец, исчезала в облаке серой пыли, разговоры снова оживали и переходили в крик. Извозчик Йосель, крепкий, высокий мужчина, суетился по базару с кнутом в узловатых руках и хвастался, что уже отправил все три свои фургона. Он уверял, что к вечеру в местечке не останется ни одной подводы.
Солнце ещё не зашло, а лавки уже начали закрываться. Повсюду скрипели железные засовы, звенели замки и ключи, хлопали двери, заслоняя чёрные проёмы, и вмиг серые старые стены рынка выплюнули из себя людей. Площадь на минуту ожила, заполнилась. Старые «балабусты» собрали со столиков баранки и булки, покрытые пылью, — весь свой скудный товар. Охая и стоня, сгибаясь под тяжёлыми корзинами, спешили домой. Чёрные кучки согбенных, взволнованных людей растекались с базара по тесным улочкам, и на площади стало так пусто и тихо, словно весь шум жизни вдруг обратился в серый камень.
Наступал вечер. Солнце росло, пылало и тихо опускалось к земле. Красный туман вставал на западе, и словно кровавые призраки надвигались оттуда на город. Сначала робко, поодиночке, а потом целыми лавами. Беззвучной процессией они прошли меж опустевших стен, оставляя на камне горячие красные следы и отражая в оконных стёклах свои кровавые лица. Древние стены дрожали от ужаса всеми морщинами кладки, и только красные маки, росшие высоко по карнизам, встречали гостей смехом. А когда солнце село и пришла ночь, как чёрная дума земли, красные гости исчезли, и местечко совсем замерло…
В доме старого шохета Абрума при свете сальных свечей шёл совет. Там собрались одни старые, почтенные люди с морщинами опыта на бледных лицах, с белыми бородами, как у далёких предков. Все говорили разом, потому что всех мучило одно. Одни хотели собрать ещё денег для станового, другим приходила в голову мысль просить попов, чтобы заступились. Другие снова советовали собраться в синагоге и провести ночь в молитвах. Великий Бог, который вывел Израиль из пустыни, который до сих пор не дал ему утонуть в волнах ненависти других народов, ещё раз отведёт от него вражью руку. Всё это было хорошо, но не могло ни объединить, ни успокоить. Когда же извозчик Йосель, обладавший мощной грудью, перекричал всех и заявил, что молодёжь решила обороняться, что она будет стрелять, — и выставил вперёд кнут, как револьвер, — все разом умолкли, и белые бороды, словно увядшие, опустились на грудь. Потом поднялся шум. Старый шохет Абрум, который за свою долгую жизнь спокойно перерезал горло тысячам кур и гусей, весь побелел и закричал. Как! Они хотят стрелять! Эти безрассудные, эти безумцы! Эти «политики»! Они хотят пролить кровь, которая падёт на наши же головы. Они вызовут месть — и месть, как волк, пожрёт наших детей, весь мирный народ!.. Ай-вай!..
И все кричали вместе с Абрумом, кричали беззубые рты, кричали морщины мудрости и опыта, подпрыгивали бороды и белые, худые руки. И от возмущения и крика всем стало душно и даже легче, словно криком они прогнали из дома тревогу.
Это острое возмущение, однако, скоро прошло, и крики постепенно затихли. Вновь встал вопрос — тот самый, что и вначале: что же делать? Время шло, и каждая минута, уходя навсегда, рождала другую, а та приближала страшную неизвестность. Никто уже ничего не советовал. Все чувствовали усталость. И чем яснее становилось, что выхода нет, что нельзя даже бежать, потому что нет лошадей, люди начинали верить в чудо. Случится что-то такое, что отведёт беду, процессия пройдёт тихо и никого не тронет. Может быть, ничего не будет!
Кому-то пришла мысль: что скажет слепая Эстерка? Ведите сюда Эстерку!.. Она предскажет…
И все захотели услышать, что скажет Эстерка.
Извозчик Йосель и зять Абрума пошли привести слепую.
Она ещё не спала. На пороге тёмной, как и хозяйка, избы она сидела чёрной кучкой и, казалось, пела. Тихие жалобные звуки, словно плач ребёнка, шли снизу, из этой чёрной кучки, и было так странно и даже страшно слышать это пение, что Йосель остановил своего товарища и не решался обратиться к старухе. Он не мог понять, поёт она или плачет. Наконец решился и тихо позвал:
— Бобе!.. бобе Эстерко!..
Внизу дрожали те же звуки.
— Бобе!.. Слушайте, бобе.
Пение смолкло, и послышалось долгое жалобное всхлипывание.
Когда ей объяснили, зачем пришли, она молча поднялась и протянула в темноту дрожащие руки, ища опоры. Её взяли под руки и повели. Дверь тёмной избы осталась открытой.
Всюду, где они проходили под освещёнными окнами и мимо открытых дверей, к ним присоединялись женщины и мужчины; дети бежали за ними, словно клубы пыли. Друг другу шептали, что слепую Эстерку, которая предсказала смерть своих детей, а потом выплакала за ними глаза, ведут к шохету.
В светлице Абрума набилось столько народа, что стало трудно дышать. Когда открыли окно, чтобы впустить воздух, свет упал на целое море напряжённых, взволнованных лиц, и через окно в дом влетела сторукая тревога.
И все увидели Эстерку, её застывшее от горя лицо, её красные глаза, из которых без остановки текли слёзы. Словно ветер прошёл по лицам. Ай-вай!
Абрум хотел её усадить, но она не села. Только оперлась на спинку стула. Её о чём-то спрашивали, что-то говорили, но она не слышала. Что ей до этого? Она, носившая в сердце большое горе, которое не могло там уместиться и вытекало через тёмные глаза, видела только своих сыновей, о них и говорила. Она описывала все подробности, которых никогда не видела, потому что была далеко, рисовала картину так, словно она была выжжена на её красных веках, закрывавших глаза. И голос у неё звучал, как у древних пророков:
— Я вижу зверей… повсюду зверей… В глазах у них огонь, а на зубах кровь… человеческая, алая… А в сердце у них волчья жадность… Они несут своего бога, и на дрючках, что в их руках, кровь… кровь моих бедных сыновей… Ай-вай!
— Ай-вай! — тихо вздохнули десятки грудей в доме и под окном.
— А их попы поют и чёрными устами славят господа бога, а на ризах у них кровь… человеческая кровь… И рычат вместе с попами кровавые звери, и разбивают о камень головы маленьких детей… Ай-вай!
— Ай-вай! — дрожит вздох вокруг, и свет в доме меркнет от него.
— Вот под ногами у меня кровь… чёрная, запёкшаяся… большие чёрные лужи… Лежат женщины, белые как мел, и смотрят их мёртвые глаза на мужчин… на трупы детей… И скачут по детям пьяные звери и ревут: смерть! смерть!
— Ай-вай! — стонут в доме и плачут снаружи.
— Огонь и смерть!.. Я вижу руки, я вижу глаза, которые молят о спасении… Я слышу крик… рушатся стены… стреляют… ад… Ой, мне душно… Ой, моё сердце… А теперь слышите? Ша! Бегут по лестнице… ломают двери… А там мои дети… мои любимые сыновья. Ай-вай!.. Спасите. Не бейте… Лежит мой Хаим… лежит мой Лейба, что кормили старую мать… и больше не встанут… Ой-ой! Ай-вай!..
— Ай-вай!.. ай-в-вай!.. — все подхватывают вопль, и становится скорбно и страшно, как в судный день.
А бобе Эстерка всё говорила, а слёзы всё текли из её слепых глаз. Разбитый старческий голос порой звенел, как голос пророка, и тогда кругом становилось тихо, люди замирали и складывали на дно сердца каждое слово старухи, как тяжёлую скорбь. Может, это говорит не Эстерка, а их судьба, и тот красный туман, что теперь навис над ними, превратится завтра в действительность. Может, те дети, что сейчас прижимают тёплые лица к коленям матерей, завтра будут лежать на улицах мёртвые, и их будут топтать тяжёлые сапоги пьяной толпы… Ай-вай!..
Народ висел у окна и всё прибывал. Какая-то растрёпанная, в одной рубахе женщина пробивалась сквозь толпу ближе к дому и прижимала к груди кривой семисвечник из старого серебра — единственную, может быть, ценную семейную вещь. Толстые жилы на её руках ярко синели на свету. Напуганные дети начинали плакать, женщины их унимали и вытирали слёзы руками. Крайние вздыхали; и всю эту скорбь, и все эти слёзы собирала голубая ночь и сгущала в тучу, которая уже поднимала лоб на ночном горизонте.
Когда же Эстерка умолкла и её, согбенную, опустошённую, вывели под руки из светлицы, народ расступился, загудел и потянулся за ней до самой её избы.
Гости шохета тоже разошлись, унося с собой на ночь тревогу.
Беспокойную ночь пережило местечко перед христианским праздником. До рассвета светились в домах огни и толпились люди, готовясь к завтрашнему дню, как к пожару. Увязывали узлы и прятали всё, что только можно было спрятать. И повсюду стоял плач и стон.
А когда взошло солнце, ему улыбались только красные маки с карнизов рынка да ещё дороги, заросшие маками, что разливались, словно кровавые реки, среди зелёного хлеба от городских стен. Дома были мрачны, все в тенях, и тени легли людям под глаза. Старый мечеть, ныне наполненный зерном так же густо, как некогда правоверными во времена турок, был чёрен от чёрных воспоминаний о кровавых событиях, которые, казалось, навсегда миновали, а серый рынок стоял угрюмый, весь в морщинах, как старик, который всё уже видел и растерял надежду.
Местечко было безлюдно. По пустынным улицам бродили только козы. Когда солнце поднялось высоко, ударил колокол с колокольни; он сотряс воздух и, словно нож, прошёл в сердце. Появились люди. Сначала редко, как и отдельные удары колокола.