О Велете

(Сказка)

Давно, в дитячий милый век,
в далёком родном краю
я слышала сказку. Слышала раз,
а й до сих пор храню.

Её рассказывал мне сам
деревенский мальчишка,
без всякой скрытой там идеи, —
ведь был он просто дитя.

Нет, он рассказывал её
с простотой святой, без зла
(я, может, делаю ошибку,
что в рифму перевела).

Мы с ним сидели в садике
вечернею порою,
когда за горкою огонь
пылал над красной высью.

Вечерний ветер шевелил
старенькую нам грушу,
и что-то тайное, страшное
входило прямо в душу.

Пугало всё: и трава та,
что тихо колыхалась,
и дальний лес, что в огне
от заката разгорался.

И даже в той старой груше
нам не было уверенности, —
кто знал, о чём её ветви
шептали нам таинственности?

А пуще всех страшны были
те тополя высокие,
что будто встали в ряд один —
по злой воле жестокой.

Ведь всё то, говорил Лаврин
(так звали моего друга),
возникло здесь на месте том,
где с Богом спорил великан.

Тот велет был могучий, сильный,
не телом лишь, але й духом,
все путы, цепи рвал легко
единым только рухом.

Его не мог одолеть никто,
никакая вражья сила,
пока не Божья кара вдруг
его во сне скосила.

Чем велет Бога прогневил —
того Лаврин не знал,
и стариков я позже спрашивала —
никто не рассказал.

Не грянул в велета Господь
своим ясным перуном,
а лишь накрыл его во сне
мягчайшим, словно руном.

Сон, говорят, — благодать,
но бывает Божья кара!
И в сон пришла к нему беда,
тяжёлая, нещадная й лукава.

Лёг велет — думал на часок,
а спит уже столетия,
землёю весь зарос, и видит
ужасные видения.

Враги же с пользой для себя
берут его безсилье,
сосут безкарно из него
и кровь, и кости белые.

Оковали всё его
железными канатами,
и в раны жадными губами
вцепились, как собаки.

Не раз до сердца глубины
их руки дотянулись,
а велет спит, хоть муку всю
терпеть ему пришлось.

Порою тяжко во сне
он хмурит брови густые, —
и вдруг шумят, ревут леса,
дубравы вековые.

Когда уж боль его страшна —
он чуть ворохнется,
и по телу дрожь бежит,
и вся земля трясётся.

Но не страшатся враги его,
думают: «Эт, лишь мара!
Пройдёт небесный этот гнев,
минует кара старая».

И вдруг восстанет велетень,
расправит руки грозные,
и вмиг порвёт на себе
все цепи железные.

«И всё, что к телу налипло,
вдруг станет острым, врагом…» —
хлопец замолк. А у нас обоих
волосы встали дубом.

«Когда ж он встанет?» — я спросила,
дрожа, в испуге малом.
«За год, сто лет, или безсчёт,
а может, в этот час он»…

И вдруг налетел вихрь,
и деревья задрожали,
а мы, как вспугнутые птицы,
домой бежать помчали…

Любимая моя страна!
Далёкий край родимый!
Вспоминая я тебя,
всегда и сказку вспомню ту любимую.

Египет, 5/II 1913