Лето этого года было лютым.
Одна мама раздела свою дочку-купусю и уже начала её мыть, когда видит: дочка загорела. Странно – она загорела везде. И там, где лифчик, загорела. И везде. Причём загорела сильно. Вот мама моет и спрашивает:
– Вот беда, опять забыли заплатить за квартиру и за энергию. А где это ты, дочка, так загорала?
Дочка рассердилась. Звали её Рая.
– Ну где же ещё? На пляже.
– Чем платить? Взяли моду за отопление брать и летом, когда батареи не топят... А там, где трусики, ты где? На пляже загорала?
«Скажу ей, что загорала там, где трусики, на балконе. На балконе, скажу, а она не поверит. Я на балконе загорала, и чтобы все соседи видели, как я там загораю, и там, где трусики, видели...»
– Ох, нам перед экзаменами задали, и сочинение писать надо.
Потом она рассказала маме про культпоход.
– А там, где трусики, где ты загорала?
По улице проехал рефрижератор.
Рая долго следила, пока он не скрылся с дороги, потом услышала свист самолёта.
Она смотрела-смотрела, но ничего так и не увидела.
– И там, где лифчик? – спрашивает мать.
Дочка рассердилась. Ей было четырнадцать лет. Она заплетала косу и включила магнитофон с музыкой с неграми.
– Мы с Валей загорали.
– Где? И там, где лифчик, и где трусики?
– На пляже. Не на пляже, а дальше, на Трухановом, чтобы никто не видел, потому что там кусты такие высокие. Мы там прятались и загорали.
У Раи был очень хороший взгляд. Она им смотрела на педагогов, если не знала, когда её спрашивали. На маму она им смотрела совсем иногда, как вот сейчас.
Потому что педагогов было больше, чем мамы.
– Где я книжечку с квитанциями потеряла? Куда я... а Валины родители знают?
– Ты же знаешь Валиных родителей. Тоже не знают. Потому что это журнал «Здоровье» пишет, что очень полезно загорать везде. И там тоже загорать. Ой. Если бы Валька сказала, они бы её убили!
Мать нашла бумажки.
– Пляжи, пляжи... – Мама застёгивала ридикюль, – ну, поцелуй маму, потому что я пошла.
– Чмок.
Отец искал свои лапти. Потом нашёл, сел на диван. Надел очки и начал читать газету и смотреть телевизор.
– Ты дурак, ты не знаешь, чем интересуется твоя дочь, чем она живёт?
– На большей территории температура без существенных осадков, ветер умеренный, небо ясное, – сказал диктор.
– Я тебя спрашиваю, знаешь ли ты, чем живёт твоя дочь.
– Знаю.
– Ну?
– А сейчас, уважаемые телезрители, вы увидите на своих экранах... – повторил диктор, и мать выключила его. – Ну?
Отец снял и протёр очки и посмотрел сквозь них на свою жену, а не на телевизор. Он тихо сказал:
– Ты мне дашь покой?
– Ну?
Он подошёл к окну, потом отдёрнул занавеску.
Под грибком сидело несколько человек и ждали.
– Ты дашь мне покой? Ты дашь мне вздохнуть? Ты куда моё домино спрятала... Я, бляха, уже пятую пачку покупаю, тебе не надоело? Возьму и выкину к... к чёртовой матери твоё вязание, запоёшь! Или – сожгу. Где домино?
– У тебя ещё есть дочь. Ты даже не знаешь, что она загорает.
– Где, я спрашиваю, домино? Пусть загорает на здоровье.
– Она загорает везде. И где трусики, и где лифчик.
– Не морочь мозги – купили больше лифчик, как она хотела, пусть загорает на здоровье.
– Она и под ним загорает, Иван.
– Как это она под ним загорает? Я, бляха, как вол упираюсь рогом, я прихожу домой отдохнуть, а ты мне мозги морочишь?
– И под трусиками загорает. А там милиции нет...
– Где??
– На Трухановом острове.
Отец скрутил «Вечерний Киев» в трубочку, а потом почесал им спину. Он подошёл к пиджаку, полез в его карман.
– Где мои сигареты? Спрятала или выбросила, скажи? Так что, выходит, если я правильно вас понял, она загорает голая?
– Дошло. Об этом пишет журнал «Здоровье».
– Вы мне мозги все прогрызли купальником этим. А теперь она загорает голая! Я, бляха, скоро с ума сойду!
– Они загорают там каждое воскресенье.
– С кем она там каждое воскресенье загорает? Я узнаю это последним, идиот, если я от вас не сойду с ума, я, я, не знаю, не знаю...
Он включил телевизор. Тот начал греться, но она снова его выключила. – Они с Валькой ходят туда для здоровья и загорают голыми. Каждое воскресенье. На Трухановом. Теперь ты всё понял?
– Я давно понял, что мне капут с вами.
– Я не пойду на Труханов остров. А она, дурочка, загорает, дитя, оно не знает, чем такое может кончиться, если загорать везде.
– Так не пускай её туда. И не морочь голову.
– А там нет милиции. Как я её не пущу?
– Замкни на ключ. Пусть сидит.
– А школа?
– Так что, я, бляха, в школу её буду водить за руку? Я из школы её буду водить за руку? Я за партой с ней буду сидеть? Я – вкалываю! Как вол, а она мне мозги морочит. Ты – её запирай. Води! Загорай! Учи! Где моё домино, ясно?
– Ты. Пойдёшь. За. Ней. На. Пляж. Посмотришь. Что. Они. Там. Делают.
– Я?
– Ты. Не кричи.
– А ты?
– Я по песку не могу.
– А я?
– У тебя есть дочь. Ты сможешь.
Иван начал жужмить «Вечерний Киев». А потом, когда пожужмил его как следует, расправил об колено. Потом сложил вдоль и положил в карман.
– А. Потом. Мне. Расскажешь. Всё.
Народу на пляже было больше, чем воды. Лето этого года было лютым.
– Я им сказала, – говорила Рая своей подруге Вале, – что мы с тобой загорали на Трухановом по журналу «Здоровье».
– Как же она усекла? Ты сама что, намылиться не могла?
– Спину. А я не просила, а она усекла.
– Журнал «Здоровье»?
– Ха-ха-ха, – донеслось из-за «Вечернего Киева» до Ивана.
Он, идя, уже второй раз его дочитывал, но ничего нового там не прочитал.
– А я скажу, что Валя билеты заранее достала, и мы их на пляже выучим.
– А она? – «Только не загорай голая, чтобы я была спокойна. Ты, говорит, не знаешь, чем это кончается в вашем возрасте».
– Ха-ха-ха, – донеслось снова из-за «Вечернего Киева».
Иван бы прожёг в газете дырку, чтобы не спотыкаться, идя за детьми через мост, но не сделал этого, потому что жена спрятала сигареты.
«Дочка, посмотри мне в глаза, своему отцу. Я, может, чего-то и не понимаю. Я – вкалываю. Но у тебя есть всё. Чего тебе не хватает? Ты не вкалываешь. И магнитофон, и купальник. Мы с мамой делаем для тебя всё, чтобы мы были за тебя спокойны. Ну, взгляни мне в глаза, где ты сегодня была? Ты билеты учила?»
«Нет, папочка, я обманывала вас, я, мы и Валя, мы загорали, а не учились...»
«Ну, хорошо, дочка, не плачь, не надо, а скажи: как вы загорали? Только правду отцу говори, не обманывай его».
«Мы загорали голыми, папочка, для здоровья, я никогда-никогда больше...»
«Ну не плачь, хорошо, видишь, ты правду сказала отцу и тебе на душе легче стало, правда?»
«Да, папочка, я буду во всём тебя слушаться, я хорошие оценки тебе буду приносить».
«Не плачь, дочка, успокойся».
«Папочка! Я тебя люблю очень-очень. Больше, чем маму, я снова пойду на курсы».
«Не надо, дочка, не плачь. Ну, а теперь скажи: ну, а что вы там с Валей делали?»
– Куда их чёрт несёт? – проваливался Иван в песок.
– Чёрт! – обжигал Иван пятки об песок. Он уже несколько раз пытался крикнуть девчонкам. Но побеждала любопытность: куда их несёт нечистый?
Посреди поляны была вкопана торчком здоровенная сухая обрубленная ветка. Девчата сняли купальники. Потом сняли бусы, а Валентина ленту с головы, и они стали совсем голыми. Всё это повисло на ветке.
«Современная молодёжь всегда была немного беспринципной», – начал подниматься из засады Иван. Первую минуту он хотел накричать, когда увидел их голышом, ему стало невыразимо. Тут Иван покраснел. Он спрятался за куст и стал стеречь детей и покраснел от солнца, потому что в этом году ещё ни разу не загорал.
– Степанида вызвала меня в кабинет и говорит: «Я тебя вызвала, чтобы поговорить с тобой, как с дочкой»...
– А ты?
– Я говорю: «Счастье вашей дочки, что его у вас никогда не будет!»
– Ха-ха-ха, – летело к Ивану, ему почему-то не хотелось туда смотреть, он уставился в «Вечерний Киев» и начал на этот раз с некрологов. Потом плюнул и увидел, что чуть не заплевал муравьеда. Тот окопался, затаился. Вот в эту коническую ямку в песке заглянул муравей и тут же попрощался со своей муравьиной жизнью. «Интересная жизнь у насекомых», – подумал Иван, кидая в ямку ещё одного – букашка исчезла в песчаном водовороте. Потом Иван огляделся, нет ли ещё. Насобирал им горсть, выпускал по одному и направлял палочкой к ямке. Дальше сбился со счёта и раздавил палочкой того ненасытного – муравьеда.
Тут он услышал смех. То был нахальный и задорный, с самодовольным похрипыванием на низах. Мужской смех.
Иван вскочил.
На ветке не было пустого места от одежды, а вокруг толклось множество голой молодёжи, особенно голыми были парни. Песок под ногами Ивана перестал быть опорой. Он начал искать дочь, а увидел Валентину, та сидела с очень густым брюнетом. Тут Иван неожиданно додумался: «Волосы такие дурацкие, что растут везде, где хотят».
Зачем ему пришла эта мысль, он не успел понять, потому что молодёжь разошлась парами. Каждая окопалась барьерчиком. Из одежды на них местами были тёмные очки. Иван перестал видеть глазами.
Потом, когда прозрел, он увидел ими Макса и Тину, Паука с Паутихой, Паню и Худую, Стива с Мочалкой и много других приметных. Это были знаменитые от Бессарабки до площади Культа личности, их нагота мешала узнать. Тут одна нескладная девица тяжёлого поведения повернулась.
Он узнал её, и она узнала его. Он увидел её рядом с Бабаком, и его увидели все. Её соловьиные глаза встретились с отцовскими, сосредоточились, приняли удивление. Иван закричал изо всех сил, но крика не вышло, так он и стоял, расставив руки, тенисочка на нём трепетала от ветра, все удивлённо его рассматривали.
Потом Бабак, оставив Раю, подошёл вплотную.
С чрезвычайно сильным животом, он выгибался на нём и сказал:
– Ч т о.
Иван не ответил.
– Хе-хе, – погрозил ему пальчиком юноша. – Чужое счастье, – шевелил он пальцами под носом Ивана. – Крендель...
Иван не пошевелился.
Валентина с упрёком взглянула на свою неловкую подругу, потом сказала:
– Эта сова клеилась к нам ещё на мосту, это он, правда?
– Да, – подтвердила та, пылая стыдом.
Она не могла взглянуть друзьям в глаза, особенно Бабаку.
Подумав, она выдавила:
– Да, приставал.
– Не стыдно? – Бабак взял Ивана за челюсть и повернул к себе. – Маразм. Онанизм – фу, от него тебя спасёт только регулярная половая жизнь. Фу, подглядывать.
Он сделал жест в сторону ветки, все вскочили и, смеясь, начали снимать с Ивана одежду. Он начал говорить слова, но его понесли к воде.
«Я не онанист», – только успел он подумать.
– Я – отец, – выдавил он и больше ничего не смог.
– Он клеился, клеился к нам! – настаивала Валентина.
Его раскачали и бросили в реку. Его одежду кинули следом, Иван быстро ушёл под воду.
Днепром проплывала «Обь». Эта баржа прокатила свои тяжёлые валы над головой Ивана, последнее, что он успел почувствовать, это жужжание винтов.
Когда он пришёл в себя, вокруг никого не было.
Только его одежда заботливо лежала рядом.
Даже сухой ветки не стало.
Потом он стал сушить одежду и так просидел полдня.
Всё нутро его было наполнено дрожащей на вкус речной водой, и тошнило. Когда потом он оделся – заплакал, потому что почувствовал, что тело его сгорело и, обожжённое, болит.