I
Как ни живи, а беды не миновать. Так уж нам Бог дал, такова уж доля наша…
Была у меня племянница; при мне она и выросла, потому что осталась сиротой с малых лет. Я и отца, и мать её схоронила и оплакала; я и уму её учила, и добра берегла. У неё и дом был славный, и хозяйство, и сундуки такие на колёсах, что, бывало, наклонишься — и дна рукой не достанешь.
Жила она у меня весёлая, а хорошая!.. Такая чернобровая, ясноглазая, уста румяные, станочек стройный. А какая весёлая была, да шутливая!
И хозяйка из неё хорошая, работящая. Как дошла она своих лет, то я без хлопот хлеб ела: она и сделает всё, и доглядит за всем, и обдумает, и дом мне развеселит.
II
Живём мы вот так дружненько себе да любо. Когда-то я стала замечать, что Парася всё думает и думает сама с собой. Ни слова громко не скажет, весело не засмеётся, не взглянет. И похудела немного.
Мне она не признаётся, а я не спрашиваю. Ходила она и на улицу, и на вечерницы. Идёт, бывало, скажет: «Тётушка-голубушка! Я пойду к девушкам» или куда там; а теперь уж выскочит из избы, не спрашивая меня.
III
Однажды вечером вернулась она такая тихая, а весёлая; хочет будто что-то мне сказать — и не говорит.
— Что, Парасенька-голубушка, что хорошего с тобой случилось?
А она всё стесняется сказать, только взглянет да покраснеет. А я всё напираю: скажи, да скажи!
Она встала и говорит тогда:
— Я, тётушка милая... Я уж скоро замуж пойду.
— Бог тебе в помощь! Пусть Матерь Божья счастья да удачи даст!
Спрашиваю, за кого она думает...
— За Семёна Палея.
— Ох, дитя моё! Да к лицу ли это? — говорю.
— К лицу, по сердечной любви! — отвечает мне гордо.
IV
А Семён Палей тот был на всё село чудной да дивный. Богатырь был, а жил, как убогие живут. Он, бывало, не прикупит, а потеряет на ярмарке. Продаёт он или покупает — всё не в пользу себе, всякий его обманет, лишь бы захотел. Не то, чтобы он был так себе: умная у него голова была, и словом он, бывало, опоит тебя, как мёдом; а всё же чудной, какой-то странный из него человек был. Таких людей я и не видела. Бывало, иногда что-то найдёт на него: лежит целый день в огороде, будто больной, или ночь пробродит по степи, по полю. Кто его знает, что с ним!
V
Вот я и излагаю всё то племяннице. А она... конечно же, девица не смотрит ни на что, полюбив. Любит, так уж любит. Хоть и знает, что будет недоля, а не боится, — про свою судьбу и думать не хочет!
Советовала я и просила. Она плакала, слушая; а к Палею Семёну душа её, как тот мотылёк к огню — не отгонишь, не остановишь. Что мне делать? Не решилась разлучить, благословила.
VI
И сама радовалась, глядя на их жизнь, милую и добрую. Приду, бывало, к ним в гости — сидят вместе. Какие ж они счастливые! Какие хорошие! Как я на него пригляделась, так и полюбился он мне, матушка, — стал мне как родное дитя. Такой у него был взгляд, такая речь, такая краса, что родное тебе, и всё тут!
Прибежит, бывало, Парася ко мне на минутку... Господи, какая весёлая, какая счастливая!
— Ну что, Парасенька?
— Да хорошо мне, тётушка сердечная, хорошо мне! Любит он меня сильно. И шага от себя не отпускает; всё просит петь. «Сядь возле меня, пой мне, пташка, пой!» Вот я и пою, а он слушает да смотрит мне в глаза... Что за глаза Господь ему дал!
— А хозяйство как? — спрашиваю.
— Да и хозяйство ничего теперь. Хорошо, всё хорошо. Я уж так порядкую, так угождаю ему!.. А он, тётушка, он всё не даёт работать, ей-богу!.. Пораюсь там у печи или что, а он: «Что это так долго, Парасенька?» — «Так я для тебя, голубь, чтоб вкуснее тебе было». — «Да всё равно, — говорит, — мне про то, сердечко! Вот иди, сядь возле меня да обними, да будем говорить, как жить в мире, как люди живут в мире...» И как начнёт он, тётушка, разговаривать, так я и позабываю всё, что там начала делать и к чему. Спохвачусь, так аж стыдно, какая из меня хозяйка... Теперь-то я уж поумнее стала, пораюсь, мою, шью... А он, смотрю, и загрустит, и мрачный такой станет, и не ест, не пьёт ничего. А я прошу, прошу: «Да хоть попробуй, да хоть губами коснись! Оно вкусное, недурное». — «Как же не вкусное, когда ты своих ручек приложила, да ещё и думок», — будто посмеиваясь надо мной, говорит. А я его целовать, — тогда он опять весёлый.
VII
Я, бывало, радовалась, слушая то её щебетанье. И в мыслях не было, чтоб всё то счастье в большое горе обернулось. Хоть Парася уже не зачастила ко мне, как прежде, а я всё думаю: «Это оттого, что она там у себя в счастье да в роскоши». Сказано: «Хорошо дядьке — так и Бога забыл!»
Вот как-то собралась я да пошла к ним в воскресенье. Изба заперта. Я тогда в сад и вижу — сидят они вместе, только чего-то оба невесёлые; сидят себе молча.
А сад у них на горе зеленел до самой воды. Под садом река широкая в берегах идёт. По тому берегу жито золотится; слышно — мельница мелет, и слышишь, и видишь — шумят и клонятся вербы на плотине, и на всё благой ветерок тянет...
Они под грушей сидят. Он смотрит куда-то далеко, а она на него. Подхожу — оба вздрогнули.
— Бог в помощь! Здоровы были!
— Просим!
Приветствуют, говорят; а всё мне кажется — что-то не так оно, как прежде было.
Посидела я у них да и домой иду.
— Проводи ж меня, Парасенька, — говорю ей.
Она и пошла меня проводить.
— Парасенька, — говорю, — что это вы такие сегодня? Что с вами?
А она:
— Ничего, тётушка, ей-богу, ничего!
И не сказала. Так мы и попрощались.
Иду я себе да всё думаю: «Чего она такая неспокойная стала? Что у них там творится? А может, — думаю, — поссорились немного? Так и помирятся мои голубята».
VIII
И жду я её, жду, а её нет. Хоть когда на работе увижу, то на минутку.
— Почему не придёшь, не навестишь?
— Приду, приду, тётушка!
А сама всё не идёт, и вижу — худеет да худеет моя Парася.
Иду я снова к ней. А зима уже морозами крепкими взялась. Прихожу — она в печи разожгла, а сама сидит на полу — и голову склонила, и руки опустила. Жива ли, не жива?.. «Ох, побила мою Парасю лихая година!» — думаю.
— Парасенька! — говорю.
Тогда она поднялась и встала, бледная и мрачная.
— Скажи мне, дитя моё, скажи свою беду!
Она молчит да на пламя смотрит. А я прошу, я прошу и плачу. Она всё только на то пламя смотрит. И долго я просила, а она смотрела; а потом, повернув ко мне голову:
— Муж не любит! — произнесла.
— Как не любит, Парасенька? Бог с тобой!
— Не любит! — сказала, да так от души как-то сказала, что сразу я поверила. — Раньше любил, теперь не любит.
— Что ж, он тебя обижает? — спрашиваю. — Может, бьёт?
— Нет, не бьёт, не обижает — только не любит: не взглянет, не пожалеет, не улыбнётся...
— Что это с вами сталось? — говорю.
— И сама не знаю, — говорит. — Я угождала ему, я любила его, да доля моя такая!
— Может, за что прогневался на тебя?
— За что? Разве я не слушаюсь? Вот, бывало, летом как сидим в саду, он мне показывает: «Смотри, какая вода чистая! Как в камышах гудит, — слушай!..» То я сначала, бывало, не гляжу, не слушаю — не хочу. «Лучше я тебя поцелую!.. — бывало, скажу ему. — Что мне там смотреть?» Вижу, что он брови хмурит, так я уж потом и прислушивалась, и приглядывалась, будто сроду того не видала, — ему на угоду. Снова, умер тут тот Лысенко, да вдова продавала скотину, — я просила его: «Купи! дёшево купишь у неё». А он мне: «Сиротским добром разбогатеть хочешь, Парасенька!» А я ему доказываю, что всё равно купят люди. «Да не мы!..» Вижу, что ему слушать это горько, я и умолкла... Нет, тётушка, я его слушала, да это уж мне такое счастье!..
IX
А тут именно он вошёл в избу. Снял шапку, поздоровался, а сам гордый да мрачный.
— Замёрз! — говорит.
Как вскочит Парася!.. Дует на огонь, и тулуп его стряхивает, и вьётся, как горлица, возле него.
А он — такой хороший, я и не видала его, кажется, таким, — протянул, греет руки над красным пламенем. А как Парасе попадутся его глаза гордые да печальные, он отворачивает от неё глаза...
Хотела я что-то посоветовать, сказать, да не сказала ничего, — пошла себе домой.
И сколько я уж раз хотела к ним пойти, да как вспомню — не пойду. Как вспомню, что стоял он гордый да спокойный такой, матушка!.. Нет, не пойду! Уж не поможет.