Засёк я их поздно, потому что они были не слышнее мрака, и прозевал момент шмыгнуть из переулка в закоулок. Страх схватил меня за генофонд. Потому что я понял причину тишины — она усиливалась небесно-ангельским голосом, который Господь посылает в последнюю минуту, чтобы подчеркнуть торжественность. Кодло направилось на меня: одни нарочито вытаскивали руки из карманов, другие засовывали.
Мы сблизились, и я оцепенел. Каждый являл собой классического персонажа, какими богаты были послевоенные годы, которых я не помню. Очень хорошо помню героев Диккенса, но те — уступали.
Они радостно приближались. Это было время, когда и самый закоренелый храбрец не выжмет из Чоколoвки и капли спиртного, чтобы хоть как-то усмирить свою врождённую и развитую агрессивность.
О чём думает последняя минута? «Тембральная окраска звука больше зависит от шумов, чем от тона. Другая проблема — как добавлять к доминантному шуму доминантный тон...» — подумал я и поднял глаза, чтобы не видеть, как один достал японские цокающие кастеты и покручивал ими, радуясь случаю опробовать в деле. Позвякивая цепочкой, он приближался... И именно в этот момент раздался удивительный вокализ. Нет, не вокализ, а ариозо:
Менструа-а-а-а-а-а-ции-и-и!..
Я обомлел. Так, что даже забыл, почему закатил глаза. И не от такого, сказать бы, веризма. А — потому что поёт не ангел, не громкоговоритель, а ворюга! В замасленном картузе, с фонарём под левым глазом:
Сколько было нежны-гих слов,
Сколько было грации-и!
Он вытягивал невероятные фиоритуры. Мелодичные согласные таяли в ночном застывании таинственными придыханиями, и самый паскудный текст освящался:
Как мы встре-е-е-тились с тобой
В канализа-а-а-а-ции-и-и!
Выводил ворюга, и это его «и», прозрачнее, чем звёзды над головой в задранных вверх глазах, пронзало лунную сферу до самых верхних астралов. Эхо ещё витало в звёздном круге, а здесь, на Земле, песня уже кончилась. Они обступили и начали гипнотизировать.
— Чувак, так ты певец? — неожиданно вырвалось у меня, аж банда заржала. А один уже схватил меня за шиворот.
— Так это пел ты? — прорвался я к замасленному. — Это у тебя такой святой голос?
Последнее слово остановило кулак, зависший над моим носом. Все переглянулись и уставились на певца.
— А то ж ..., чьё ж ещё, так его мать? — прозвучала из тех уст проза, вполне земная.
Мне с самим собой всегда было тяжело. Особенно в решающую минуту. Я панически подбирал слова, чтобы успеть сказать, кто он есть на самом деле под этим чоколoвским небом, оставив полворотника в чужом кулаке, прорвавшись всё же к нему, не заметив жгучего удара под рёбра и двух пинков под копчик. Он был единственным, кто оценил мой восторг, больший, чем страх смерти.
— Жека, — произнёс он и неожиданно сунул грязную на ощупь ладонь.
— Ян, — выдохнул я, потому что чьё-то колено, не попав куда надо, угодило в грыжу.
Дальше толкнули под колени, схватив за шкирку.
— Чё ты тут забыл, кобылёнок? — подсунулся тот, с цокалками.
— Послушать, как Жека поёт, — попросился я.
Они оценили и хмыкнули.
— Это, кент, твоё последнее желание?
Пыль на Луне содрогнулась от их хохота.
Но мигом улеглась, потому что:
— Хорошо, — сказал Жека, — слушай в последний раз!
Звёзды замерли, когда он запел. Так дивно, что как ни напрягайся, всё равно не разберёшь слов, противоположных голосу. Особенно на вибрато — оно отнимало всё. Так что я, каждый раз приходя в себя, радовался, что не умер, а лишь забылся.
Бутылка вина-а-а,
Не болит голова-а-а,
А болит у того-о,
Кто не пьёт ничего-о-о-о!
Вот это «о» он вытянул так, что другому хватило бы на целую песню. Что даже жильцы, проснувшись, ни один не выругался в окно:
— Вам, козлы, дня мало было?
А, наоборот, спали дальше с открытыми глазами.
Я, белокнижник, привёл их всех к себе домой, и они мигом съели всё, что не выпили. Украли: будильник, куртку, транзистор.
Оставили Жеку. Который храпел навзничь, держа на груди кепку. Я заглянул в его волшебный рот.
Однако ничего, кроме пережёванных зубов, не увидел.
— Вы такого не слышали, — убеждал я Мосенжецкую. И потому, что я шептал в телефонную трубку, она поверила.
— Приводите, — шепнула и она.
Ненависть к кепкам я имел ещё от Ленина. Вынул её из грязных пальцев Жеки и швырнул через форточку.
От чего он проснулся. Глаза имел самые голубые, особенно подчеркнутые «фонарём».
— Что это?
— Сырые яйца. Пей, Жека, пойдём в консерваторию.
— На кой?
— К профессорам. Пусть тебя послушают.
Он расползся и начал громко хлебать. Потом сказал:
— Ещё.
Они его голосу не были нужны, потому что тот существовал независимо от материальных факторов. Пока Жека высасывал их, я думал, во что бы его переодеть.
— А где кепка?! — вдруг выплюнул он яйцо.
— Кореша забрали, — подсунул я другое.
— Кепу?.. — удивился он за друзей.
— И транзистор. И будильник, и куртку.
— А-а, — поверил он и зачмокал.
— Шакалы, ...дь.
Но надулся, словно Диззи Гиллеспи. Даже глаза раздулись.
— Я тебе другую дам, — сказал я.
— Другую?? — взъярился он. И тут же осёкся.
Потому что я увидел ещё одно чудо — слезинка прочертила через жуткий его синяк чистую дорожку.
Он понял, что я понял, отвернулся и начал тереть глаз — через миг «фонарь» сиял, как и прежде. Я схватил его за пальцы и вынул кусочек свинца. Гладкий, отполированный натиранием.
— Ладно, — согласился он, — пойдём в твою консерваторию...
Мосенжецкая была женщиной бальзаковского возраста.
Кроме того, она была автором брошюры «Концептуальное переживание в вокале». Лицо её намазанных красок побелело изнутри, так она побледнела, когда увидела Жеку. Классового врага, и начала втягивать воздух в резонатор.
— Пой быстрее, — успел я, пока она выпустила его назад со словами...
Там они и остались, когда она услышала его первое «ля».
Голос имел такую полётность, что вся конса перестала скрипеть. Своды её впервые отозвались эхом:
...менструации-и-и!
...канализации-и-и!
Разветвлялось по лестницам-переходам.
Модуляции были такими, что если бы ими изогнулся и семиэтажный мат, он всё равно растворился бы в этих неземных мелизмах.
У Мосенжецкой отвисла челюсть. От чего на лицо её вернулись все краски, кроме напудренных. Что я впервые ею залюбовался — она превратилась в резонатор, пропитанный звёздными фиоритурами Жеки.
Даже вахтёрша... Да что вахтёрша — первокурсники в кафе напротив забыли про кофе... Бельканто ширилось, пока Жека того хотел. И сделал вот что: неожиданно провалил тон сквозь шумы, легко вернулся назад и завершил аутентической каденцией.
Я ждал, пока профессорша приходила в себя. Мне тоже было нелегко вернуться в память — услышать такой голос вблизи. Которого хватило бы на десятки её брошюр. Тут она вспомнила исследования одного канадца, которыми была просто возмущена. Тот исследовал структуру ДНК украинцев и обнаружил там ген, которого нет в других нациях. И назвал его геном музыкальности. Теперь Мосенжецкая почувствовала, как её контраргументация рассыпалась из-за того «фонаря» напротив. Потому что это светилась не генетика, а, по сути, биология.
— Ну, как? — поймал я наконец её взгляд.
Она ответила потусторонне:
— Никогда не думала, что у тенора форманта может превзойти доминанту.
Жека хмыкнул. Как знал, что эта фраза станет крылатой. Эти её слова прозвучали для него экзотичнее, чем его арготизмы для профессорши, что он их воспел.
Крылатой стала не только фраза, но и Жека. Он теперь и жил в репетиционных. Потому что ему было стыдно появиться на Чоколoвке в новом костюме. А особенно без кепки.
Конса каждый раз переживала его появление. Даже в столовой все замирали, прислушиваясь, как он чавкал.
— Форманта над доминантой... — шептал кто-то из смелых.
— Янусик! — крикнул он поверх винегрета во рту, увидев меня. — Садись, чувак, я сейчас тебе хавки заделаю.
— Объедать студентов... — покраснел я, вся братия млостно глядела на нас.
— Чувак, это ж на шару. Мне тут столько талонов на халяву дали, что не про...
Ему едва не сорвалось «не просрёшь», но чудом удержался:
— Не прожуёшь! Чувак, я сейчас такую песню сам клёвую придумал, не про...
— Не прокочумлю?
— Во.
— Песню? — начал удивляться я, пока не оцепенел. — Ты? Про что?
— Как про что — про музыку.
Это он произнёс подчеркнуто. Как человек, который не допустил ни одного мата. Я ошалело доедал суп.
Напудренная луна припорошила Чоколoвку. Таинственно сияли звёзды, добавляя тишины. Ночь цвета раскраски смотрела на нас, незримых, которые преодолевали безлюдные просторы.
— Ну, вы, кенты, вас сюда кто звал, а? — услышал я знакомый лязг цепочки на цокалках.
Я оглянулся и увидел ту самую шайку. Казалось, она никуда и не уходила с тех пор.
— Парни, вы что, своих не узнали? — неподдельно удивился Жека.
Они оглядели его, словно потустороннего, — кент в костюмчике, выглаженный, подстриженный на пробор.
Как и подобает человеку, который недостаточно выпил, чтобы усмирить природную ярость, ближайший схватил в кулак лацканы его пиджака и... Тут в пространство прорвалось гипнотизирующее:
Сульмарелючико!
Итальянского они ещё не учили, но сразу узнали форманту и зачудованно начали лапать его новый прикид.
Лястрод’ардженте,
Плячидальонда,
Просперольвенте-е-е!
— Так это ж ты, Жек, что ли?! — наконец дошло до того, с цокалками. Так искренне это у него вырвалось, что Евгений прервал песню. — Ну, Жек, ты даёшь! Ты ..., и ботать стал .... ....ть, иначе.
— Чего ты так решил? — прищурил Жека левый глаз, но он был без «фонаря».
Тот наморщил лоб.
— Я что-то ни одного, ..., слова от тебя знакомого не слышу, кент.
Жека подмигнул тем глазом и сказал чистой формантой:
— Чуваки, я теперь человек искусства, мне материться низзя!