Бабочка

Бедный ночной серый мотылёк сидел в тёмном сыром погребе за бочкой с капустой. Сидел он грустно, сложив свои тёмные крылышки. Так печально ему было, хоть и не был он там один, — имел-таки соседа; сосед тот был летучая мышь; да только мало было пользы от того соседства мотыльку: летучая мышь была молчаливая, хмурая сама по себе и, к тому же, с каким-то презрением смотрела на бедного мотылька, — сказано, не ровня!

Летучая мышь сидела тихо в своём уголке, ни о чём не жалела и ничего не желала, разве только ещё более тёмного угла, чтобы могла сидеть там спокойно и никогда того досадного, раздражающего света не видеть. Правда, здесь, в погребе, тот свет не очень докучал, — а всё-таки временами кто-нибудь приходил со свечкой, даже иной раз и над бочкой наклонялся, набирая капусты, — и это было очень неприятно летучей мыши; будь её воля, она бы тот свет крыльями погасила навсегда.

Мотылёк за свой недолгий век ещё не видел света, душой только чуял он, что где-то есть сторона лучшая, яснейшая, чем его родной погреб, потому что иногда из маленького оконца, что было в погребе, падал бледненький луч, да не мог мотылёк и разобрать, что оно такое то светило и какое оно должно быть. В тёмном уголке лучик тот был едва заметный — тоненький, как ниточка, и бледный, словно взгляд больного ребёнка. Сидит, бывало, мотылёк и всё шлёт свои думы к тому свету ясному; — да где? того ни мысль, ни сердце не знали, а посоветоваться не с кем, ибо где же та порада? (Разве — летучая мышь, так знаете сами, с неё совета мало!) Лететь искать того света мотылёк не имел ни смелости, ни сил.

Кто знает, может, наш мотылёк так бы и век свой короткий прожил в темноте одинокой, — да иная доля судилась ему. Как-то пришла служанка за капустой в погреб да поставила свечку на пол, как раз напротив мотылька. Боже! каким величественным, блестящим, заманчивым показался мотыльку тот свет! Он затрепетал крылышками и хотел кинуться к свету, но служанка в ту минуту взяла свечу и вышла прочь из погреба. Не стерпел мотылёк, забыл своё бессилие, забыл свою неведомость. "Свет, свет!" — и полетел за ним; летучая мышь только свистнула ему вслед, потом забралась ещё дальше за бочку и уснула; ничего ей никогда не снилось. А мотылёк полетел да и полетел за тою свечкою так быстро, сколько силы было в его бедных крылышках.

И вот он очутился в большой комнате — там сидело за столом большое общество. На столе стояла яркая-яркая лампа, — мотылёк аж оробел от того блестящего сияния и бессильный упал на стол, трепеща крыльями. Кто-то из общества хотел его прогнать со стола, но он, опомнившись, снова сорвался и начал кружиться над лампой, всё меньшими и меньшими кругами: хотел он видеть как можно ближе то ясное солнце, какой ему казалась лампа. Думал ли он, что там жизнь потеряет? Кто же смерть видит в сиянии? Оно горит, мерцает, переливается, — там свет, там тепло, там жизнь! Мотылёк летит всё ближе, ближе к губительному свету. Ах, то ж его погибель! Напрасно все отгоняли его от света. И вот — мотылёк влетел в самый пламень. Тресь! — вот и смерть ему! Лампа вспыхнула, а потом снова начала гореть с той же самой ясностью, как и прежде. "Глупое создание! — сказал кто-то из общества. — Кто велел ему лететь на огонь? И гонят его, так нет, всё равно лезет! глупому глупая и смерть!"

А разве умнее была бы его смерть, если бы он навеки заснул в тёмном погребе? Тот свет сжёг его, — но он рвался на простор! Он искал света!

Волынь, 1889 г.