Ах, этот стук, этот грохот, эти крики на улице — как раз под моим окном — прогоняют всякую мысль из головы, не дают ни на миг покоя, отрывают от работы! И деться мне некуда, некуда скрыться от этого неугомонного шума. С утра до вечера он не смолкает, а когда ложусь спать, утомлённый дневной жарой, то слышу его ясно даже во сне. И вот уже два месяца подряд, представьте себе! С тех пор как напротив моих окон начали возводить этот несчастный каменный дом, я не написал ни строчки, и стук с грохотом не унимались в моих ушах.
Не в силах сам работать, я ежедневно сажусь у окна и наблюдаю за трудом других. Вид движения, суеты, работы нескольких десятков людей, которые вертятся и снуют на этом тесном пространстве, словно муравьи в муравейнике, прогоняет нервное раздражение. Я успокаиваюсь, глядя, как медленно, шаг за шагом под руками этой массы работящих людей вырастает большое здание, как поднимаются вверх его стены, как шипит и дымится известь, которую гасят в больших деревянных ящиках и затем опускают в ямы, как каменщики тешут кирпичи, подгоняя их к нужному месту, как женщины и девушки носят цемент в вёдрах, сквозь ручки которых просунута палка, как помощники, согнувшиеся дугой, на деревянных носилках, навешенных ярмом на плечи с обеих сторон шеи, тащат кирпич вверх по лесам. Вся тяжёлая повседневная работа этих людей проносится передо мной, как облако, и, слыша их крики, шутки и разговоры, я и сам забываю о себе, словно тону в каком-то бескрайнем непрозрачном тумане, и быстро, незаметно проносится час за часом, день за днём.
Лишь эти подмастерья со своими выкриками, руганью, угрозами, оскорблениями и произволом по отношению к рабочим вырывают меня из этого тумана, напоминают о живой, дурной реальности. Их всего двое, а кажется — ими всё заполонено; все рабочие замолкают и сгибаются, едва кто из них проходит. Им ничем не угодишь, ничто им не так, на всё у них готова насмешка, готово злое, презрительное слово. А стоит какому-нибудь рабочему осмелиться ответить, защититься или вступиться за товарища — тут же лицо господина подмастерья наливается кровью, изо рта летит пена, и достаётся тогда бедняге! И ещё хорошо, если ему позволят терпеть, если его не погонят с работы в тот же миг! Ведь они тут полные хозяева, их власть над рабочими ничем не ограничена, а прогнав одного, тут же найдут четверых, которые ещё и напрашиваться будут на место уволенного. О, нынешнее лето для подмастерий — настоящая жатва! Выбирай кого хочешь и урезай зарплату, сколько захочешь — рабочие ничего не скажут, а если кто попробует пожаловаться прорабу — вон его, пусть с голоду погибает, если не захотел быть покорным!
Однажды, когда я, как обычно, сидел у окна и смотрел на работу, раздался вдруг крик прямо на фасаде. Причины крика я не видел — слышал только, как подмастерье набросился на одного рабочего, угрюмого высокого каменщика средних лет, и начал поносить его последними словами. А тот — ничего, склонился и продолжает свою работу. Но эта упорная, мрачная молчаливость ещё больше разозлила подмастерья.
Смотрите также
- Иван Франко — Строфы
- Иван Франко — Стрелы
- Иван Франко — Маленький хутор среди лугов и нив
- Ещё 375 произведений →
— Ты, ворюга, ты, мерзавец, уголовник, сейчас же проваливай отсюда! — кричал запыхавшийся подмастерье, всё ближе подступая к рабочему.
Я видел, как угрюмое, склонённое над кирпичом лицо каменщика всё больше наливалось краснотой, словно жаром. Он стиснул зубы и молчал.
— Мне что, сто раз тебе говорить, ты, каторжник, оборванец, разбойник! А? Вон отсюда, марш, пока я не приказал тебя сбросить!
Рабочий, очевидно, боролся сам с собой: лицо его посинело. Наконец, не выпрямляясь, он чуть поднял голову и медленно, с невыразимым презрением в каждом звуке процедил:
— Хам — хамом! Грязь — грязью! Не дай бог из хама — пана!
Подмастерье на мгновение застыл на месте. Очевидно, пословица каменщика ударила в самую больную точку: он был из крестьянского рода, и теперь, став «господином подмастерьем», очень стыдился своего происхождения. Поэтому после мгновенного замешательства он взорвался во всю силу.
— Так? Ты так со мной? Подожди, я тебе покажу! Я тебя проучу! Вон отсюда!
Рабочий не двинулся с места и продолжал работать.
— Убирайся, разбойник! Проваливай к чёрту, или я вызову полицию!
Рабочий упрямо цокал молотком по кирпичу. Тогда подмастерье подскочил к нему, вырвал у него молоток и швырнул на улицу. Разъярённый каменщик заскрежетал зубами и выпрямился.
— Хам! — крикнул он. — Чего ты ко мне прицепился? Чего тебе от меня надо?
— А! Так ты угрожаешь? — взревел подмастерье. — Грабёж! Грабёж! Разбойник!
На этот крик прибежал второй подмастерье, и оба вместе набросились на каменщика. Тот не сопротивлялся. Кулаки посыпались на его плечи; сопровождаемый пинками, немой от ярости и отчаяния, он сошёл с лесов и взял на плечо свой мешок с инструментами.
Остальные рабочие, видевшие всё происходящее, молча работали, склонившись над кирпичом и сжав зубы. Никто из них не вымолвил ни слова.
— Мажь хама салом — а он всё навозом смердит! — крикнул на прощание каменщик уже с улицы. На его лице снова мелькнула натянутая усмешка, но в глазах, навстречу солнцу, заблестели слёзы.
— Только ты не лезь на рожон, ты, разбойник, долбаный Довбуш! — крикнул с лесов подмастерье и пригрозил уходящему кулаком.
На следующий день я встал рано и выглянул в окно. На улице ещё было тихо. Рабочие только собирались «на фабрику». Я сильно удивился, увидев среди них вчерашнего изгнанного каменщика. Заинтересованный, я стал наблюдать, что из этого выйдет, когда придёт подмастерье. Другие рабочие почти не разговаривали между собой, а к изгнанному никто вовсе не подходил — он стоял сбоку у забора. Вот и подмастерье появился, пыхтя, как кузнечный мех. Он быстро оглядел рабочих; его гневный взгляд остановился на изгнанном вчера каменщике.
— А ты, разбойник, опять здесь? А ты чего здесь? Кто тебя звал?
— Господин подмастерье, — отозвался рабочий, делая два шага вперёд (в полной тишине слышно, как дрожит его с трудом сдерживаемый голос), — господин подмастерье, имейте жалость. Что я вам сделал? За что вы меня хлеба лишаете? Ведь знаете, сейчас работы нигде не найду, а дома…
— Вон отсюда, уголовная морда! — взревел подмастерье, которому сегодня покорный тон был так же не по нраву, как вчера — упрямое молчание.
Каменщик опустил голову, взял под мышку свой мешок с инструментами и ушёл. Целую неделю потом я каждое утро наблюдал ту же сцену. Изгнанный каменщик, очевидно, не мог нигде найти работу и каждое утро приходил просить подмастерья, чтобы тот его принял. Но подмастерье был твёрд, как камень. Ни просьбы, ни мольбы не трогали его, и чем больше каменщик унижался перед ним, чем глубже западали его потускневшие глаза, тем горделивее поднимался перед ним подмастерье, тем более обидными и уничижительными словами поносил беднягу. А тот несчастный, после каждого отказа только сжимал зубы, молча брал под мышку свой мешок и убегал, не оглядываясь, словно боялся какого-то страшного искушения, что подталкивало его на дурное дело.
Это было вечером в субботу. Внезапный дождь застал меня на улице, и я был вынужден укрыться в ближайшей пивной. В шинке никого не было; грязная, сырая комната была слабо освещена одной лампой, уныло качавшейся под потолком, а за стойкой дремала старая толстая еврейка. Оглянувшись по углам, я — о, диво! — увидел за одним столом знакомого каменщика рядом с его заклятым врагом — подмастерьем. Перед каждым стоял стакан пива, наполовину выпитый.
— Ну, дай нам бог, кум! — сказал каменщик, стукая своим стаканом по стакану подмастерья.
— Дай бог и вам! — ответил тот тоном немного мягче, чем на улице у работы.
Меня заинтересовало это странное товарищество. Я заказал себе стакан пива и сел далеко, в другом конце комнаты, в углу за столом.
— Так что, кум, — говорил каменщик, явно стараясь говорить бодро, — нехорошо это, что ты на меня так озлился, право, нехорошо! За такое, кум, бог гневается!
Говоря это, он стукнул стаканом по столу и заказал ещё две кружки пива.
— Ведь ты, кум, сам знаешь, что у меня дома — какая нужда! Даже и говорить не надо. Жена больная, заработать не может, а я вот, с твоей лёгкой руки, уже целую неделю без куска хлеба... Да если бы один я — ещё бы как-нибудь терпел. А то ведь и больная жена, и эти бедные детишки, еле ползают, хлеба просят... Сердце рвётся, кум — право, рвётся! Я ведь им отец!
Подмастерье слушал, понурив голову и покачивая ею, будто дремал. А когда еврейка принесла пиво, он первым взял стакан, чокнулся с каменщиком и сказал:
— За здоровье твоей жены!
— Дай бог, чтобы и ты не болел! — ответил каменщик и пригубил свой стакан. Видно было по его лицу, как неохотно его губы касались напитка. Ах, может, это ушёл последний грош из того гульдена, взятого в долг четыре дня назад, что должен был прокормить всю его несчастную семью до лучших времён — если, конечно, удастся где-то ещё занять! А теперь он за последний грош угощает своего врага, надеясь хотя бы так задобрить его!
— И ещё, кум дорогой, подумай с совестью — чем я тебе так провинился? Сказал в злости тебе грубое слово?.. А ты же мне сколько наговорил! Право, кум, нехорошо так обижать бедного человека!
Кум, выпив пиво, снова склонил голову и качал ею, будто дремал.
— Ну так что, — несмело заговорил каменщик, — может, в понедельник... то есть... Сам видишь, куда бедному человеку деться? Разве что сгинуть вместе с женой и детьми?
— Что, скажешь, налить ещё стакан этой пены? — прервал его подмастерье.
— А как же, конечно! Эй, ещё стакан пива! Еврейка принесла пиво, подмастерье выпил и вытер рот.
— Ну, так как будет? — спросил тревожно каменщик, стараясь взять подмастерья за руку и глядя ему в лицо.
— А как будет? — ответил тот холодно, вставая и собираясь уходить. — Спасибо тебе за пиво, а к работе в понедельник можешь не приходить — я уже взял другого. Впрочем (эти слова он бросил уже у самых дверей пивной), таких разбойников, таких головорезов, как ты, мне не нужно!
И подмастерье одним прыжком выскочил на улицу и хлопнул за собой дверью.
Несчастный каменщик остолбенел от этих слов.
Долго он стоял, словно громом поражённый, не зная, что и думать. Потом очнулся. Какая-то дикая мысль блеснула в его голове. Он одной рукой дёрнул стол, за которым сидел, и тут же отломал от него одну ножку, затем замахнулся отломанной ножкой по прилавку. Грохот, звон, треск, крик еврейки, шум набежавших людей, крик полицейского — всё слилось в одну дикую, оглушающую какофонию. Через мгновение несчастный каменщик оказался в середине орущей и визгливой толпы евреев, которые с великим шумом передали «бешеного и безумного разбойника» в руки полиции. Грозный страж общественного порядка схватил его за плечи и толкнул перед собой. Рядом с полицейским плелась едва живая от страха хозяйка пивной, оставив вместо себя другую еврейку, а вокруг них, крича и визжа, вся толпа евреев и уличной шваль повалила в полицию.
1878 г.