Словно гвоздь, в сердце вбитая,
Эту Марину ношу я.
Давно бы списать небылицу,
Да что ж? Сказали бы — лгу я,
Что на господ, мол, обозлённый,
Вот и пишу, не зная меры,
Про их собачьи повадки...
Сказали б просто — дурак ругается,
Что сам он холоп,
Невежда, в лаптях.
Неправда! Клянусь вам — не ругаюсь:
Не жаль мне, что я не барин,
А жаль мне, и жаль до боли,
Что христиане просвещённые.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Такого и зверь не сделает дикий,
Что вы, крестясь, чинно,
С братьями творите... Законы
Писаны палачами для вас —
Так вам всё равно; в добрый час
В Киев ездите каждый год
И исповедуетесь, как надо,
У старца!..
И что ж сказать:
Чего я тревожусь?
Ни дурного, ни доброго
Мне уже не услышать.
А кто, скажу, не слышит —
Тому и не важно.
Прилетай же с Украины,
Единый мой друг,
Моя думка чистейшая,
Верная подруга,
И поведай, моя звезда,
О той Марине,
Как она у злого пана
И за что страдала?
Да так, тайком, чтоб не слышали,
Чтобы не узнали.
А то скажут — мы на трактах
Творим разбой,
А потом и вовсе запретят.
Пропадём с тобой…
. . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . .
. . . . Недавно это было.
Свадьба шла через село,
А пан ехал из костёла,
Или правитель, а не пан.
За шумом свадебным, криком,
За криком, за весельем
Никто и не заметил, как
Проехал тот управитель,
Лях ленивый. Но он-то видел,
Особенно молодую!
За что ж господь милует
Такую мерзкую тварь,
Как этот правитель?.. Второй уж год,
Как с немецкими плугами
Он засел нагишом в этом краю.
А сколько бедных он девушек
С байстрюками по свету пустил!
И ничего! А ведь женатый,
И двое деток у него —
Как ангелочки.
Смотри, вышла на прогулку
Словно барышня — молодая жена
С двумя детками малютками.
Из кареты вылезает пан
И посылает за молодым.
А сам детишек обнимает
И жену — красавицу свою —
Целует трижды, бедную.
Потом беседуют — и вместе
В дом проходят... Вскоре
И молодого привели
(Со свадьбы, а теперь в гусары).
Наутро в город отвезли,
И — в солдаты! Побрили!
Вот так по-нашему, по-привычному —
Без раздумий — и конец!
А молодая? Наверно, одна
Судьбой была обречена
Красу и молодость терять...
Словно чары, растаяла, исчезла,
И снова к людям — в наймы?
Нет, не снова:
Теперь уже она — горничная,
Её зовут уж Марисей,
А не Мариной! И главное —
Плакать бедной не дают,
А она — упрячется и плачет.
Дурочка! Жалко мужичка
И жаль святого сивого.
А глянь вокруг себя повнимательней —
И лучшего рая не надо!
Чего захочешь — попроси,
Всё дадут, да ещё и с лихвой!
«Не надо, — скажешь, — дайте хатку!»
Об этом лучше и не проси,
Потому что... и сама знаешь...
Смотри, как вокруг тебя
Пан разгуливает, как жеребец,
Уж будь ты с ним — добром иль нет —
А будешь с панской роднёй,
Разве только повесишься! За нею...
Приходила мать
К пану просить.
Велел не пускать,
А если придёт — бить!
Что ей делать?
Пошла, рыдая, в село.
Одно дитя было у неё —
И то пропало...
Как ворон, что, летя, каркает
О непогоде людям с неба,
Так я — о слёзах, о печали,
О тех байстрюках безответных,
Хоть никому на свете их
И не жаль вовсе — говорю
И плачу. Жаль мне их! О Боже,
Даруй словам святую силу —
Чтоб сердце людское пробить,
Чтоб слёзы выжать из очей,
Чтоб милосердье осенило,
Чтоб тихая печаль легла
На душу им, чтоб стало жаль
Моих девчонок, чтоб учились
Ходить путями добрыми,
Господа святого любить,
Ближних прощать, миловать…
С трудом
Домой пришла, огляделась:
Цветы у образа святого,
И на окошке те цветы,
И на стенах кресты, как краской
Расписаны — как образ добрый…
Марина!
И всё Марина, всё она!
Лишь самой Марины — нема.
Едва-едва из хаты вышла,
Пошла на гору, на проклятые
Палаты взглянуть, и пошла
До самых стен, села под тыном,
И целую ночь там сидела,
И плакала. Уже села
Пастухи гнали стадо в поле,
А мать всё плакала, рыдала.
Уж и солнышко взошло,
И село, и смеркаться стало —
Не идёт, бедняжка, в село,
Сидит под тыном; гнали прочь,
Собаками натравляли —
Не уходит. Хоть убей…
А Марина в белой одежде,
Как белочка, кроткая,
Богу молится и плачет,
Заперта в светлице.
Кроме пана, в ту светлицу
Никто не заходит:
Он и еду ей приносит,
И просит, и молится —
Чтоб глянула, чтоб утерла
Свои заплаканные очи…
А она — не хочет глядеть,
И есть не хочет.
Мучается пан проклятый,
Не знает, с чего начать.
А Марина вянет, сохнет
В белых палатах.
Уже и лето прошло,
Уж и зима на дворе,
А Марина всё сидит,
Уже и не говорит,
И не плачет… Так и сгубил
Её, бедную, тот пан,
Но всё же — ничего не может,
Хоть зарежь — не поддаётся,
Такой уж уродилась.
Раз зимою по вечеру
Марина глядела
На тёмный лес, а из-за леса
Поднимался, алый,
Месяц — словно в красной кадке…
«И я когда-то молодой
Была…» — прошептала, задумалась.
Потом запела:
«Хата на помосте,
Нагрянули гости,
Косы расплетали,
Ленты отнимали,
А пан сала просит,
А чёрт есть попросит.
Гуси, гуси белые
Вырвались на волю,
А серые — в море!..»
. . . . . . . . . .
Завыли псы на дворе,
Захохотали псари,
А пан, багровый, весь горит,
Идёт в светлицу к Марине,
Как пьяный Кирик…
А будто в хате,
На морозе бедная мать
Под тыном сидит, как одурелая.
Мороз лютует, аж скрипит,
И лунный свет уж побелел,
И сторож робко крикнул —
Не разбудить бы пана…
Вдруг глядь — палаты запылали!
Пожар! Пожар! Откуда
Люди взялись — как из-под земли!
Словно волны, наплывали,
На пламя дивились.
И диво ж было!
Марина голая наголо
Перед палатами плясала
С матерью — в паре! — как страх,
С ножом окровавленным в руках,
И припевала…
«Не она ли кумася,
Что подтыкалась?..
Была я панею
В новом жупане,
Паны обхаживали,
Ручку целовали!..»
(К матери).
А вы ко мне на свадьбу
Из того света пришли?
Мне уж и косу расплели,
А пан приехал… Гиля! Гиля!
Не гуси ль это? Нет — паны!
Гляди — в вырай полетели —
Агу! Гиля! — к сатане,
К чёрту в гости! Слышишь! Слышишь!
В Киеве звенят колокола.
Гляди, вон там огонь горит,
А пан лежит себе, читает
И пить просит… А ты знаешь,
Что я его зарезала?
Гляди — вон голова его
На дымоходе. Чего ты,
Чего на неё уставилась?
Это мать! Мать! Не гляди!
А то — съешь. Вот на, подавись!
(Показывает дули и поёт).
«Полюбила москаля,
Да ещё и зубы показала!
Москали! Москали!
Привезли запасок,
Паны — дукачей,
А поповичи с города —
Наместа навезли!..
Бей, звон, звени!
Разбей туман,
Пусть тьма — на татар,
А солнце — на христиан,
Бей, звон, звени!»
Мать
Мариночка, пойдём спать!
Марина
Пойдём спать, ведь завтра рано
Пойдём мы в церковь; глянь, поганый,
Лезет целовать. На тебе!
Мать
Пойдём спать.
(К людям).
Крещёные люди, помогите!
Марина
Берите! Вяжите!
Ведите к пану в светлицу!
А ты не хочешь посмотреть,
Какой панной стала Марина —
У пана взаперти сидит,
И вянет, сохнет, гибнет, гибнет
Твоя единственная дитя,
Твоя Мариночка…
(Поёт).
«Ой, гиля, гиля, гуси серые,
Гиля на Дунай!
Завязала головушку,
Теперь сиди, да думай».
И птицам — воля в чистом поле,
И птицам — радость в небесах,
А я увяла в неволе…
(Плачет).
Хоть бы ожерелье взять,
Вот бы повесилась… Ну вот, видишь,
Теперь и жалко… хоть в омут!
Чего ты, мамочка, плачешь?
Не плачь, голубушка, смотри:
Это я, твоя Маринка!
Смотри, чёрная змея
По снегу ползёт… Убегу,
Снова в вырай улечу,
Ведь я кукушкой уже стала…
Он не приходил? Не пришёл?
Может, убили на войне?
А знаешь, снилось мне одно:
Словно днём восходит месяц,
А мы гуляем над морем
Вдвоём. Гляжу — звёзды с неба
Падают, словно в воду, все —
Одна осталась на небе,
Одна-одинёшенька —
А я, как безумная,
По Дунаю брод иду искать,
С ребёнком, растрёпанная, плутаю.
Смеются люди надо мной,
Зовут покриткой, дурой,
И ты смеёшься, а я плачу…
Нет, не плачу — хохочу!
Гляди, как я полечу,
Я ж сова!.. — И замахала,
Словно крыльями, руками,
И поскакала через двор
В поле, воем звериным вою.
Старая мать побрела
Свою Марину догонять…
Паны до одного — сгорели,
Словно добрые поросята,
Сгорели белые палаты,
А люди тихо разошлись…
Марина с матерью исчезли.
Весной, когда пахали —
Два трупа в поле нашли,
На кургане похоронили.