I
Не при вас всё это было — давно когда-то, как властвовали на Украине вдвоём Польша и Московщина. Московщина завладела тогдашней Украиной. Заставы хоть и стояли, да не густо; стража не стерегла так, как теперь по Збручу, — то Днепром проворные люди перевозили всякое добро, не оплачивая: шелка, бархаты, парчу золотую, душистый шафран и дорогие товары, в бочонках чистое золото и серебро.
Против Черкас, ниже Домонтова, жил хутором над Днепром Максим Грымак; вот он-то и долго этим промышлял. Такой был богатырь! Ходил в жупанах, да в сапогах сафьяновых, да в атласах. И хорош собой: круглолицый, чернобровый, черноусый; да какой весёлый, шутливый! Как выйдет в воскресенье к людям, так его и обступят. Очень его любили.
— Ну и вбрался ты, брат Максим, совсем как пан, — говорили ему.
— Еге ж, братцы, вбрался. Вбирайтесь и вы, добрые люди. Добро панам жить, чтоб их кат взял! Уже теперь хватит за вас шею подставлять, хватит! Буду есть, да пить, да красиво ходить, — как вельможному пану и пристало.
А был такой: случится кому из села беда — головою ляжет, а спасёт; чужой заденет — так беды ему не миновать: налетит, как вихрь наглый, до основания всё выкорчует. Однажды шляхтич занял казачье поле, так он и хату его спалил, и пепел развеял, и самого выгнал за Днепр. Если жив, то, может, и доныне помнит, какие нагайки-дротянки у пана Максима Грымака плелись.
Был Максим вдовец, имел двух дочерей. Старшую звали Катерина — девушка уже взрослая, а красивая и статная, как королевна; младшую — Татьяна, так, подросток, невеличка; вертится было во дворе или в окошко выглядывает, как ясочка. Жили они у отца в довольстве.
Вот бывало, ополовине ночи плывут челны Днепром и пристают под старою вербой; а пан Максим их ведёт в светлицу и принимает, что нужно. Забылось, как звали того пана, что слал ему челнами добро. Держался он в каменной пещере меж горами, над Днепром, и никто про то не знал, кроме горстки верных казаков.
II
Чаще всех приплывал молодой казак Семён, красивый парубок, гибкий, как тростинка, смелый, как сокол, — и полюбила его гордая Катерина.
Сватают её богатые люди и хорошего рода — один, другой, третий. «Не хочу, не пойду».
— Слушай, дочка, — говорит Максим, — слишком уж ты гордлива, рыбонька! Сватают тебя первые люди в селе, парни все молодые и красивые — отчего не идёшь?
— Мне всё едино, что они молодые и красивые, коли сердце моё к ним не тянется.
— А к кому же, дочь? Слушай: я тебя не буду за них принуждать, но и за бурлака не отдам; хоть бы он и месяц с неба снял. Не отдам, дочка! Как скажу, так и будет. Слово у меня отцовское крепкое, сама знаешь.
— Знаю, тату. А какого бы вы себе зятя желали?
— Вольного казака, дочка, чтоб сам себе паном был, никому не кланялся — вот какого!
— А как сам себе пан станет?
— Тогда с Богом!
— Ну, я буду ждать.
— Жди, сердечко, не возбраняю. Кто ж он такой? Я что-то приметил.
— Зачем вам знать, батюшка! Пусть сперва освободится, тогда и узнаете.
— Хорошо, дитя моё, пусть так!
Как услышал Семён, так и говорит:
— Что ж делать, Катерина моя милая! Надо ждать! У пана я уже третий год служу, последний. Как даст доля, так нынче будет большая добыча. Отаман меня не обидит: человек он честный… Поблагодарю его за хлеб, за соль, присмотрю хуторок славный да поклонюсь тогда твоему батюшке… Только люби меня верно, милая моя!
Ждут голубки. Летает Семён Днепром, только лодка синюю волну рассекала.
Собираются казаки в путь; Семён с ними. Выступают в поход за добычей.
— Сокол мой, казак! — говорит Катерина, прижимаясь к нему. — Когда же вернёшься? Скоро ли?
— Скоро, рыбонька моя, скоро! Как зацветёт первая вишня в саду твоём, закует серая кукушка — я приплыву к тебе, приплыву не наймитом — вольным казаком, Катерина!
Ушли казаки осенью, велели ждать к весне.
III
Сидит Катерина в светлице, вышивает шелком рукава да рушники и всё в окошко поглядывает: то ли вьюга крутит, то ли снег уж тает, то ли скоро весной потянет.
Сошёл лёд, прошёл. Шумит Днепр, седой, и чернеет, и бьётся в берега; развивается верба, зеленеют камыши. Радостная Катерина ходит да поглядывает.
Зацвели вишни, закуковала серая кукушка. Красиво в саду! Постлался зелёный барвинок, голубым зацвёл; алой звездой горит цветок; вьётся душистый горошек; волчья стопа пустила широкие листья; цветёт мак полный: и серый, и белый, и красный; раскинулся по земле синий ряст; разрослась зелёная рута. Между теми цветами и сама Катерина, как самый лучший цветок, проходит да всё с синего Днепра глаз не сводит, а только взойдёт месяц, заискрится в тёмной воде — Катерина уже под старою вербой на берегу. Глядит пристально, всматривается: не плывёт ли лодочка, не правит ли ею её статный и милый казак.
Минуло неделя, минула и вторая… Сидит она как-то под вербой, а ночь звёздная и тихая; только соловей поёт, да Днепр шумит. И замигтело что-то вдали, будто чёрная чайка… ближе… Лодка! Летит, словно на ветровых крыльях. Она рученьки к нему протянула… Какой же казак лодкой правит? Не Семён… Вот уже у берега, склонился на вёсла, свистнул раз и другой. Вышел отец. Катерина прижалась за вербой.
Вышел старый Грымак и спрашивает:
— Какие вести?
— Беда, пане Максиме, — говорит казак, — беда!
— А что там?
— Позавчера, перед бурей, ополночь, горела берёза (а казаки, бывало, как хотели дать знать, что идут, зажигали берёзу или другое дерево над Днепром); вот мы заметили и вчера выехали навстречу… Никого нет… Только Днепр носит разбитые челны…
— А великая была буря?
— Я и сроду такой не видал! Дубы с корнем выворачивало; дождь камыши подсекал, как саблей; Днепр песок со дна выбрасывал… Ночь тёмная-тёмная, только молния блистала. А как гром грянет — будто все горы надднепрянские треснут.
— И никакой весточки?
— Нет весточки, пане Максиме. Мы уж рассудили, и отаман с нами согласился: всех наших Днепрова волна схватила.
— А лихие были хлопцы, брат! О, лихие хлопцы! Ну, пойдём в хату.
— Теперь уже вольный казак мой жених, тату! вольного себе зятя дождались!
Старый — глядь! его Катерина стоит против месяца, белая-белая.
— Господь с тобой, дитя моё! — вскрикнул он, схватив её за холодную руку.
Она взглянула ему в глаза, высвободила руку и пошла, не промолвив ни слова.
IV
Повёл он казака в светлицу, почтил, проводил, а сам снова к дочери.
Она сидит в саду, венок плетёт из красного и белого мака, зелёным барвинком перевивает. А солнце только что взошло из-за днепровской кручѝ.
— Дитя моё, Катерина! — говорит старый, садясь рядом, — послал тебе Господь великую тоску на сердце. Подними же головку, дочь, взгляни на старого отца!
Она подняла головку и взглянула на него.
— О, дочка! да какая же ты стара стала!
— Нет, тату, я ещё молоденькая, — вздохнула она и снова за венок.
Как он её ни утешал, как ни уговаривал! А она всё плетёт венок и словечка ему не молвит.
Пошёл старый, позвал младшую дочь:
— Танюша, иди, рыбка, к сестрице; она в великой печали — утеши её.
— А что такое? А где она? Прибежала в сад:
— Сестричка Катерина! сердечко! Чего вы грустите? Вот и лето уже надворе…
А сама обняла её за шею ручками.
— Сестричка моя малая! щебетушка моя несмышлёная! — ласкает Катерина малую.
— Ой, какой же венок ваш красивый, сестра! да какой же красивый! Сестричка, милая, когда же вы его наденете?
— Вечером надену.
Повесила венок над водой и гуляет по саду, ведя сестричку за ручку; а та щебечет себе.
Зовёт отец обедать. Пришла и села к столу; белыми руками мёд отцу наливала и разговаривала. Только как ни заходил старый, о себе ничего не сказала.
Вечером вошла к отцу и поцеловала ему руку. Старый схватил её за голову:
— Катерина, дочь моя несчастная! пусть тебя Богородица помилует!
И младшую сестру пришла обняла, прижала к сердцу.
Вышла снова в сад. Так-то красиво убралась! Сорочка тонкая и плахта шёлковая, пояс серебром цветной, туфельки высокие; тонко-тонко русую косу заплела, и золотое кольцо блестит на правой руке.
Пришла к воде, сняла венок, что сплела утром, сняла и говорит: «Не завял ты, мой маковый веночек!» — и надела его себе на голову. А на самом берегу верба — и ветви до самой воды. Она и села у вербового корня дуплистого, склонила головку на белую ручку; взяли её думы да думки. Там, под кучерявой вербой, и осветил её месяц, красивую и грустную, в маковом венке.
Как заискрился месяц в воде. «Уже ясный месяц взошёл», — говорит (а это, бывало, как с Семёном любились: месяц взойдёт — он и плывёт к ней) и ступила на вербовую ветвь… Взошла, как на зыбкую кладку, оглянулась кругом и бросилась в самую глубь.
V
С утра шум и тревога во дворе. Танюша плачет, старый Грымак без шапки ходит, раздетый, и всё спрашивает:
— Где моя Катерина? Где моё любимое дитя?
Бросились к воде — только венок маковый плавает, кружится.
Закрылся старый Грымак, целых пять лет не выходил за ворота. Отрёкся и от атамана, и от добычи. Поседел, как голубь седой.
Дал Господь дожить до второй дочери. Высокая, статная, чернобровая! Высватали её хорошие люди — сотник молодой и очень красивый лицом. Справили пышную свадьбу: от её двора и до церкви красным китайским ковром устлали; серебряными кубками гостей угощали. А гостей-то сколько пришло! и в хате, и во дворе, и у ворот — всю улицу вдоль украсили. Целую неделю гуляли.
После свадьбы благословил старый молодых, проводил их до двора… Грустно стало Максиму одному в хате; взглянул тогда на Днепр и вспомнил старшую дочь, и слёзы покатились на седые усы.