Это письмо, наверное, никогда Вам не доведётся прочитать, а даже если бы это случилось, в чём я никак не могу быть уверена, то в любом случае Вы не смогли бы знать, от кого это письмо и к кому оно обращено. Для чего может пригодиться такое письмо? На самом деле, этого и сама я не знаю, но именно теперь не имею охоты об этом думать. Для такого поведения существует французское выражение: "Это сильнее меня". И вот "это сильнее меня" и есть именно желание послать Вам письмо в неизвестную даль.
Я не знаю Вашего имени и, вероятно, никогда его не узнаю. Мы встретились во время одного морского плавания (для меня это было путешествие в чужие края, для Вас – возвращение домой); дорога всё же была та же самая, мы были словно две волны, что плывут некоторое время вместе, потом появляется какое-нибудь препятствие, корабль или камень, которые разводят волны навсегда, и они никогда больше не пытаются найти себя снова, ничто их к этому не побуждает. Так случилось и с нами.
Я была бы рада знать, помните ли Вы ещё нашу первую и последнюю встречу? Не знаю, но я её не могу никогда забыть, хотя множество таких случайных дорожных знакомств с того времени совсем выпали из моей памяти. Часто представляю себе Ваш облик: голова всегда немного наклонена вперёд, серьёзный взгляд Ваших глаз, Ваш голос, чистый, но не резкий, может, немного гортанный. Ваша фигура движется теперь перед моими закрытыми глазами в далёкой перспективе, и всё же она кажется мне всегда милой, изящной и рельефной, подобной тем фотогравюрам, что будто выполнены гравировальной иглой; так, как видно через театральный бинокль, если только повернуть его наоборот. Я сама не могу себе объяснить, почему всегда вижу Вас именно так, но иначе вообразить Вас не могу.
Помню очень подробно, как Вы впервые подошли ко мне. Вы заметили, что я с большим трудом удерживала равновесие, и, наконец, я уже должна была упасть, потому что корабль слишком сильно качало! Вы тогда предложили мне свою помощь, и так мы ходили, взявшись под руку, целый послеобед до вечера.
Ведь в том нет ничего необычного, что человеку, у которого кружится голова, подают руку… Как только Вы подали мне руку, у меня было такое впечатление, будто мы уже не раз прогуливались вместе. Меня нисколько не удивляло, что Вы на шаткой палубе так искусно умели держать равновесие, а Ваша рука была для меня лучшей опорой, чем железные перила лестницы; мне казалось, будто я это давно знала. Вы ни разу не позволили мне идти самой, а когда я шаталась, Ваша рука быстро поднималась, Вы смотрели на меня тревожно и говорили с тихим упрёком: "Прошу Вас, держитесь крепче моей руки!" А когда подходили к лавке, на которую я садилась, Вы удалялись или стояли рядом, как считали нужным, и мы разговаривали.
В общем, вели себя совершенно естественно, без той банальной вынужденной вежливости, которая обычно характерна для отношений между мужчинами и женщинами и которая мне ненавистна. Вам и в голову не пришло, что Вы допустили невежливость, когда, вместо разговаривать со мной, Вы ходили взад и вперёд по палубе, заложив руки за спину. Я часто замечала, что Вы погружались в мысли или, возможно, в заботы, и я Вам при этом никогда не мешала разговорами.
Иногда, каждый раз неожиданно, Вы останавливались возле меня с каким-нибудь вопросом или замечанием, и сразу завязывался разговор. Эти беседы я хорошо помню, но не хочу их здесь воспроизводить, скучно повторять то, что однажды было сказано: они мне кажутся диктантом.
Да, помню наш последний долгий разговор, когда я стояла, опершись на борт, и глядела вниз на тёмное хаотичное море и говорила о том, что казалось мне таким же тёмным и хаотичным, как море. Мы говорили о большой проблеме, о "великой фатальности…". Вы всё время говорили серьёзно, я ни разу не заметила с Вашей стороны даже малейшего намерения посмеяться надо мной, Вы не прибегали также ни к каким шуткам, как это водится в обществе за чашкой чаю. Скорее всё было похоже на конференцию. Всё время Вы рассуждали спокойно, а я чувствовала, как горели мои глаза и пылало лицо. Я наклонилась так низко за борт, что солёные брызги с колеса били мне в лицо, а свежий вечный ветер продувал моё летнее платье, и я дрожала. Это Вы вдруг заметили, и я снова увидела в Ваших глазах ласковую заботливость; Вы сразу прекратили наш диалог; да как быстро, просто! Только сказали: "Вы устали, замёрзли, лучше я Вас провожу к Вашей каюте. Дайте мне руку и, ради бога, держитесь крепко".
Там внизу, на пороге каюты, на прощанье мы подали друг другу руки. Тогда мне так очень хотелось сказать Вам: "Спасибо, мой друг!" Но я произнесла только первое слово, и это было всё. Вы быстро и ловко побежали по лестнице наверх и исчезли в темноте. Мы уже больше никогда не обменялись словом.
На следующее утро я увидела Вас ещё раз, как Вы стояли в самом отдалённом углу парохода. Вы, однако, меня не видели, и новая встреча не состоялась.
Когда мы прибыли к пристани, где Вы собирались сойти, я хотела Вас разыскать, чтобы сказать прощальное слово, но Вы затерялись в толпе, и я не смогла Вас разглядеть.
С тех пор мы больше никогда не виделись и, думаю, никогда не увидимся. Так, может, и лучше.
В другой раз мы могли бы быть в совсем ином настроении, и вторая встреча могла бы нам только испортить хорошее впечатление от первой. Может быть, Вы в тот вечер, когда разговаривали со мной, были в особом настроении, что, возможно, редко у Вас бывает. И я могла бы Вам во второй раз показаться совсем другой, скучной и вряд ли достойной внимания. Тогда мы могли бы только жалеть, что случай снова свёл нас.
Пусть будет и так; теоретически я это допускаю. И всё же, когда я вспоминаю Вас и вижу в далёкой перспективе Ваш облик, очень хочется сказать Вам: "Спасибо, мой друг!" – и мне действительно жаль, что Вы не можете этого услышать!