К ЛУНЕ
Было уже далеко за полночь, а он всё молотил зерно на току при свете луны. Могучей грудью вдыхал свежее тепло ночного воздуха, а цепом размахивал с такой силой, будто хотел за один раз вымолотить всё своё зерно и провозгласить миру свою славу — доброго и усердного хозяина.
Из дома вышла его жена. Остановилась в сенях на пороге и выглянула во двор. Поправила бахрому на юбке и натянула на лоб платок, который съехал аж на темя. Рубашка была расстёгнута на груди. Из-под ворота выглядывали белые груди и дрожали в свете луны, как два голубиных сердца на подушке, вышитой молоком и кровью.
Она украдкой взглянула на своего мужа...
— Позвала бы... да стыдно... гм... — Почесалась за ухом и зевнула как будто от скуки.
— Андрий! — прошептала едва слышно.
Он её голоса не услышал, а только продолжал махать цепом по снопам. Зерно выпрыгивало из колосков вверх, рассыпалось в стороны и шуршало между стеблями.
— Андрий! — снова позвала она тихо и словно сама стыдливо замялась... Спряталась за косяк двери.
Долго стояла босиком в сенях и исподтишка поглядывала то на полный месяц, то на мужа...
Он выбил четыре снопа, отложил цеп в сторону и нагнулся, чтобы собрать вымолоченную солому в одну кучу — пусть ждёт до утра, тогда можно будет вытрясти её на пучки...
У неё вдруг зашевелилась кровь в жилах, разлилась по телу, как тёплая ванна, ноги дрожали, будто от холода, а под грудью билось сердце — словно ждало какого-то неизвестного, но желанного исхода.
Она подкралась, как ласка, и побежала к току. Легла на спину на снопы и улыбнулась, будто хотела заманить Андрия к себе.
— А ты чего тут?
— А что? Нельзя?
— Почему не спишь?
— Не хочется одной.
— Уходи, не мешай!
— Ой, хозяин мой, чего ж так спешишь? Ещё намолотишь — не бойся.
— Эй, говорю, уйди, а то буду молотить.
Как будто со злости поднял цеп с земли, сплюнул в ладонь и дважды взмахнул в воздухе. Замер над её головой и слегка ударил по бёдрам.
— Да хоть забей — не уйду. — Повернулась к нему лицом и оскалила белые зубы. Ей было интересно, что он скажет теперь...
Видела, как полный месяц заглядывает ей в распахнутый ворот и холодным светом целует её белое тело между грудей... Казалось ей, что Андрий вперился взглядом именно в ту ложбинку, что белела в тени под грудью. Она запахнула ворот рубахи и заправила её в пояс.
— Иди, Настя, спать... — сказал он уже мягче. Она не слушала — молчала.
— ...Я домолочу и сейчас приду.
Она заглянула ему в глаза, покачала головой и прикусила красные губы.
Женское упрямство сбило Андрия с толку.
— Почему ты меня не слушаешь?
— А ты почему меня не слушаешь?
— Потому что я зол на тебя.
— А я вот такая — недобрая.
Смотрел на жену и о чём-то думал... Молчали.
— Кто тебя научил — на жену с цепом бросаться? — Он бросил цеп на ток, выпрямился и взялся в боки.
— Вот как я люблю. Теперь тебе кое-что скажу. — Она поднялась с земли и встала рядом с Андрием. Положила
руку ему на плечо и смотрела в глаза.
— Почему, Настя, не спишь?
— Как мне спать, если ты молотишь и не даёшь заснуть?
— Вот тебе барыня! Зажги лампу да делом займись.
— Да если бы у меня был ребёнок, я бы нянчилась, а так что мне — зря сидеть?
— Ну, так пряди пряжу.
— Так ведь не видно — темно прясть.
— Ну, так зажги свет.
— Эй, нечего мне прясть — зачем зря светить?
— Ну, так лови блох.
— Так и блох нету.
— Ну, тогда чего ты меня дразнишь? Говори, что хотела, и иди себе.
Она прижалась к нему и левой грудью согревала его правое плечо.
— Ну, что хотела сказать?..
— Подожди, скажу... У нас ещё есть время...
Обняла его за шею и медленно повела в дом...
Они вдвоём сели на скамью под окном. Она поцеловала его, её лицо пылало, а губы раскрывались, будто во сне. Дышала чаще, и ей казалось, что говорить не может. Ей больше хотелось целовать Андриевы губы... крепко... крепче...
А он стыдился — и за жену, и за себя — за свою «слабость». Почесал в затылке и скривился.
— Ты чего такой сегодня никакой? Ну скажи, мужчина?
— А когда я своё зерно домолочу?
— Эй, ещё время есть... потом намолотишь. — И снова придвинулась к нему.
— Легко сказать: потом — а когда?
— Когда Бог даст.
— Эй, всё ты своё... Видно, не из хозяйской семьи ты.
— Я тебе помогу.
— Ну-ну, интересно бы посмотреть, как ты цеп в руки возьмёшь.
— Андрий... а тебе что?
— Что — что?
— Эх, не спрашивай — я уже злая... Знаешь, что я тебе скажу?
— Что?
— Пойдём спать.
Они заглянули друг другу в глаза...
— Как красиво светит месяц.
Она лежала на кровати у стены, а он — с краю. Смотрел в окно и о чём-то думал...
— Андрий! Почему молчишь?
— А что говорить, если нечего?
— Чего ты надулся... Андрий!.. Что тебе не так?
— Да ничего... что бы могло быть? — Она повернулась и слегка потрясла его за плечо.
— Скажи, ты всё ещё думаешь о своей кривоногой Ганнуське? А?
— Разве она моя?
— А почему нет... Богатая... да и работящая она, не лентяйка, как твоя жена.
— Оставь меня хоть на час — у тебя всё дурь в голове. — Она просто хотела его подразнить. Ей нравилось, когда он злился. Тогда она ласкалась к нему и делала с ним, что хотела.
Они поцеловались, потому что... говорить было уже не о чем...
— Как думаешь, Настя, может, уже будем спать?
— Да, конечно.
Он встал и пошёл закрыть двери в сени. Вынул из кармана табак, скрутил цигарку, закурил и снова лёг на постель, глядя в тёмные потолочные балки. Докурил и закрыл глаза, чтобы уснуть. Она притворилась, что спит...
— Настя! Ты спишь?
— Нет, а что?
— А никто мой цеп не унесёт?
— Эй, да кому он нужен, твой цеп?
— Хоть бы я его в кладовку спрятал.
— Да я бы услышала, если бы кто пришёл воровать.
— Хоть бы утром не проспать... — сказал немного спустя.
— Не бойся — до утра ещё далеко. — Он тяжело и глубоко вздохнул. Она тоже вздохнула...
— Что тебе так тяжело?
— Ничего — просто так...
Она вытянулась, будто не выспалась.
— Смотри, какая я маленькая рядом с тобой.
— Ещё вырастешь. — Она зевнула.
— Хочешь спать, Настя?
— Не очень...
— Тогда скажи что-нибудь.
— А что я буду говорить?
* * *
Месяц угасал на бледной синеве осеннего неба и последними лучами заглянул в хату...
Его рука была у неё за пазухой, а её белое плечо обнимало его смуглую шею...
[Львов]. 11 октября 1899