1 июня
Ещё месяц! Месяц терпения, горя, мук, неволи! Может ли быть страдание тяжелее, чем неволя? Бейся, как птица в клетке, тоскуй, летай мыслями в далекий мир, — а перед глазами решётки, бурые стены, чёрные дубовые двери с чёрными железными петлями, с замком, цепями и узким, да ещё и жестяными решётками закованным глазком для надзора! Там жизнь бурлит, история ощутимо и видимо идёт шаг за шагом, и моё место тоже там, ждёт меня, — а я здесь, вне мира, как тот Даниил в львиной яме. Разве это не мука?
Правда, здесь покой, тишина. Мысли собираются, упорядочиваются, проясняются, крепнут. В кузнице страдания и терпения выковывается оружие для будущей борьбы. Орёл ждёт лишь, когда отворятся двери клетки, чтобы расправить могучие крылья для буйного полёта. Эх, свобода, свобода! Вот бы ещё этот месяц выдержать! Вот бы дождаться тебя! Но пока надо работать, надо готовиться, чтобы день моего освобождения стал началом новой эпохи не только в моей жизни, но и в жизни всей Руси. Ведь теперь я мученик, пострадавший за идею «от Тиссы до Амура», — глаза всей Руси обращены на меня, каждое моё слово отзывается тысячекратным эхом в миллионах русских сердец, — надо же предстать в полном сиянии мученического ореола, явиться достойным той великой, святой чести — мученичества!
Какая честь! Какая слава! Ума моего слишком мало, чтобы в полной мере понять, постичь её! Избранный из всего стомиллионного народа, судьбой поставленный здесь, на окраине, на передовом рубеже, на бастионе против враждебных польских штурмов. И по десятилетней славной борьбе, наконец, удостоился мученического венца, пострадал в тюрьме за идею! Какая честь! Какое наслаждение — при таких обстоятельствах быть мучеником! И чем против такой святой радости все вражеские клеветы и насмешки, вся мука, одиночество и тоска! Бросайтесь, черви, — я стою так высоко над вами, что ваше метание до меня не достаёт, не запачкает меня.
Правда, не один я удостоился этой чести, и даже не вся её половина мне принадлежит. Завистливая судьба, протянув мне эту чашу, примешала в неё много полыни. Разве я страдаю меньше? Меньше заслужил, чем он, Иван Архистратиг? За что же все считают его главным героем, главным мучеником, а меня будто лишь его пажом, прихвостнем, прилипалой? Это несправедливо! Но что поделать! Выступить открыто, настоять на своём здесь невозможно. Слава — такая тонкая вещь, что, если сам её добиваешься, она ускользает, исчезает и даётся лишь тому, кто будто бы её и не ищет. Надо подчиниться Архистратигу, идти с ним в ногу, чтобы казаться с ним как бы единым моральным телом и вместе насыщаться сиянием общей славы, уважения и воздаяния за мученические страдания. Это тяжело, очень тяжело для такого самостоятельного и свободного человека, как я, — уступать перед другим, пусть даже перед самим Архистратигом, — но что поделаешь? Надо! Этого требует наша мученическая честь и слава нашей идеи.
Ну, слава Богу, наконец принесли обед! Два часа ждать — это же чистая пытка! А такая уж несчастливая натура: как только одиннадцатый час, когда время обеда приближается, так уже как-то не по себе становится, и совсем не хочется гулять по дворику, хоть там и красиво, и солнышко светит, и розы цветут, и пчёлы жужжат, и арестанты шутят, и гомон городской жизни доносится с другой стороны забора. Просто не тянет гулять, что-то манит к казарме. И не сказать, чтоб голоден был, — вот ещё от завтрака осталась жареная курочка и сухарики, — нет, не хочется есть. Просто приходишь в казарму, закуришь сигарету и переворачиваешься на постели животом вверх, дожидаясь, пока принесут обед. Холодно, тихо, темно. И так приятно думается: вон там, в мире, люди мучаются, бегают, гоняются чёрт знает за чем, жарятся на солнце, мокнут под дождём, волнуются, что будут есть на обед, где достать гульден, чтобы подбить сапоги, — а я... — Тьфу! Что за чепуху мне выдумывает проклятая фантазия! Ведь я мученик! Страдаю, мучаюсь, чахну и желтею, бьюсь головой об стены! Что бы сказала потомственность, если бы прочла вот это моё писание о прелестях мученической жизни! Ведь весь ореол пропал бы! Тьфу! Надо остерегаться таких недискретностей! Каждый в мире играет свою роль, которую ему назначил Бог, и чем лучше он её играет, тем больше его заслуга. Если мне уже назначена роль мученика, то нельзя же ни словом, ни помышлением из неё выпадать!
Бульон с макаронами — гм, а что вчера было? Суп? Кажется, нет. Ну-ка, заглянем в вчерашние записи. (Как хорошо всегда такие вещи записывать!) Ух ты! Суп с макаронами! И вчера, и сегодня! Господи, да не спятила ли эта баба! Что она себе думает — что я тут бык, которому и вчера солому, и сегодня солому, и завтра солому! Вот так номер! Да как я выйду, так выберу ей такого пса, что и не вспомнит, на каком месте стояла! Ну что это — два дня подряд бульон с макаронами! На, мол, ешь, если хочешь! Знает же ведьма, что я сижу в неволе, под замком, и ничего ей сказать не могу! Ну, погоди же ты, — запомнишь ты это! Бульон, может, и хороший, — но это оскорбление моей мученической чести, — а честь моя дороже бульона, даже с жарким! Ну, а жаркое какое? Телятина, да ещё с чесноком, как я люблю! Ну, это славно, славно, славно! А на десерт — штрудель с яблоками. Ну, слава тебе, Господи, что хоть чем-то подкрепился человек. Что ни говори, а нет ничего лучше хорошей женщины. Бывает, что чем-то заденет, обидит, а потом той же рукой приласкает, утешит, как ребёнка. Эх, бабы, бабы, племя Евы, — все мы дети, глупцы и болтуны перед вами. У вас бы учиться политики и дипломатии и искусства властвовать над людьми!
А моя — честное слово — стоит десяти других! В этом отношении мне не стыдно. Ох-ох! Сколько бы я по наивности своей натворил глупостей в жизни, если бы не её зоркий глаз, не её любящее сердце! Добрая, милая моя жёнушка! Как я соскучился по тебе! По правде сказать, из всей моей мученической карьеры главным и самым большим испытанием стало то, что тебя, моего ангела, рядом нет! Одиночество днём и ночью — вот самая тяжкая моя мука. Но что поделаешь — каждая великая идея требует жертвы, а уж тем более такая великая, безмерно великая, как наша — хррр! Хррр!
А вот Иван Архистратиг — ну, просто восьмнадцатый туман, — в политике и зуба не смыслит. Читали вчера газеты, — ничего нет, скукота. О нас ни словечка, даже «Пролом» не упоминает. Заняться нечем — вот мы и заговорили о политике.
— А знаете, батюшка, — говорю я Ивану Архистратигу, — по-моему, во всём этом виноват Бисмарк.
— В чём виноват?
— Ну как — виноват в нашем процессе и мученичестве.
— А каким это образом? — спрашивает он.
— Да я и сам толком не знаю, каким образом. Но голову даю — так оно и есть.
Он засмеялся.
— Не смейтесь, батюшка, — говорю я, — об этом надо серьёзно задуматься.
— Ну, задумайтесь.
— Я думаю так: Бисмарк — враг Польши, посадил Крашевского, — ну, и нас посадил.
— Но как же это может быть? Ведь нас посадили поляки, а Бисмарк, как вы говорите, враг поляков. Он должен бы был нас освободить.
— Ага, но ведь Бисмарк — враг России и хочет, чтобы для её порабощения восстановить Польшу.
— Если так, то зачем он посадил Крашевского?
Такой неполитичный вопрос меня разозлил.
— Да вы, батюшка, всегда не с того конца начинаете, откуда надо. Тут речь о России, а вы к Крашевскому цепляетесь.
Он плюнул и ушёл. Вот вам и политик, вождь народа. Да что это за политик, если он не может связать между собой такие очевидные факты, как Бисмарк и наш процесс?