Посвящаю
Ивасеви Сандуляку из Луки, что под Карловом.
I
Жил-был себе кожух. Обычный овечий кожух, даже не особо новый; правда, не заплатанный, но уже изрядно изношенный, пропитанный запахом человеческого пота, с выцветшими давным-давно украшениями, которые когда-то придавали ему вид типичного покутского кожуха. Одним словом, теперь это был простой, будничный, ничем не примечательный кожух, не интересный ни одному этнографу-любителю и с виду — без малейшего повода для гордости.
И всё же он был очень гордым и вёл разговоры сам с собой, обычно в ночной темноте, вися на жерди над постелью хозяина, хвастался и превозносился необычайно.
«Что ж такое, — рассуждал он, — какой кожух, какая шуба, какое церковное облачение имеет большее право на гордость и уважение, чем я? Да, лисий мех, обшитый гранатовым сукном, больше холят да лелеют, перед облачением в церкви больше преклоняются — но что это значит! Всё — для людских глаз! А по правде-то, какие у них заслуги? Разве только, что стоят дороже друг друга. Могут ли они сравниться со мной, простым бедным кожухом, что своим природным теплом греет всю семью? Да! Могу смело сказать, что без меня одного никто, да-да, никто из семьи моего хозяина не смог бы зимой высунуться из хаты. Ведь я — их единственный кожух, единственная тёплая одежда. Пусть мне эти важные лисицы и волчьи шубы покажут хоть одну одежду, которая так верно, неустанно и бескорыстно служит своему хозяину, как я!
Как только первые петухи запоют — уже хозяин встаёт, стаскивает меня с жерди и идёт в стойло — досыпать скоту сечки с овсом. Вернётся из стойла и берётся за работу, режет сечку для лошадей — тут уже хозяйка накидывает меня на плечи и идёт доить корову. Вернётся от коровы — снова хозяин надевает меня и идёт во двор дров нарубить. Нарубит, напоит лошадей у колодца, корову — воды принесёт и возвращается в хату, но мне нет покоя. Уже меня надевает дочка, девушка, что идёт на целый день прясть к богатому соседу за ложку еды да за сердечное «спасибо». Только она туда придёт — служанка того богача несёт меня снова домой, ведь я нужен на новую службу. Сынок хозяина, семилетний мальчик, поев кусочек хлеба с чесноком и мисочку горячей затирки, должен идти в школу. Так вот — берёт и он меня на свои тонкие плечи, хоть я почти до колен ему достаю и нижним краем по снегу волочусь, — и идёт. Но и тут я долго не задерживаюсь. Уже в сенях с мальчика меня стаскивает парубок — слуга другого богатого соседа, которому нужен мой хозяин — или молотить, или навоз из стойла выбрасывать. А в полдень, когда дети выходят из школы, тот же парубок несёт меня обратно в школу — чтобы я отмороза хоронил мальчонку на пути домой. А из дому меня снова несут хозяину, а вечером — опять к дочке. И так целый день ношусь, как челнок ткацкий — из угла в угол, с плеча на плечо, от работы к работе, всегда на службе, всегда желанный, с нетерпением ожидаемый и с благодарностью принимаемый. Вот это и значит — жить не зря! Это значит выполнять своё предназначение, служить честно, быть полезным! Так живя, можно чувствовать себя удовлетворённым, можно чувствовать гордость».
Так размышлял себе бедный кожух. Только одно его огорчало — слишком быстро он изнашивался.
«Чую, недолго мне осталось. Скоро швы лопнут, волос вылезет, да и кожа в некоторых местах уже начала трескаться. И что тогда сделает мой бедный хозяин? Знаю, что давно у него самое заветное желание — накопить на новый кожух, но как далеко до исполнения этого желания! С тех пор как пан-дедич повырубил леса — нет заработка с лошадьми в зимнюю пору. Овец он не держит, а что руками зимой заработает — то едва хватает
на обувь да на налоги. Откуда ж тут кожуху взяться? А без кожуха зимой — как без души! Ой, тяжела крестьянская доля!»
Однажды в жизни кожуха произошла небольшая перемена.
Утро прошло, как обычно.
Кожух отвёл мальчонку в школу, и вдруг прибегает его хозяин, отец мальчика, в лёгкой полотняной куртке. Вбежал в школу, учителя не было, и, дуя в пальцы, быстро сказал сыну:
— Юрко, дай-ка мне кожух! Пан-дедич прислал за мной, говорит — ехать с его возами в лес.
— Ой, а как же я вернусь из школы без кожуха? — говорит мальчик, почесываясь в затылке.
— Возьми, сынок, ноги в руки и беги быстрей — согреешься, ничего тебе не будет, — сказал отец, надевая кожух. — А может, бог даст, что во дворе найду работу получше, тогда и на второй кожух накопим, — добавил, чтобы утешить встревоженного мальчонку.
В тот день кожух уже не слезал с плеч хозяина. А когда вечером они оба вернулись домой, на рукавах кожуха в трёх местах лопнули швы, и хозяин ворчал недовольно — пан мало заплатил за работу и даже на завтра не позвал.
Но дома их ждала беда пострашнее: Юрко лежал больной. Жар разъедал мальчика, пересохшими губами он стонал без памяти и только повторял: «В боку колет, ой, колет!»
С тех пор изменилась судьба кожуха. Мальчик в школу не ходил. Что там советовали, как дули, и шептали, и плакали родные — того я не скажу. Достаточно, что после двух недель Юрко оклемался. Всё же крестьянская натура крепкая! Жар прошёл, кашель исчез, бок перестал болеть — осталась только слабость. Мальчик рвался в школу, но мать, видя его бессилие, не хотела пускать.
И вот однажды, как раз когда вся семья сидела у миски с затиркой, а кожух висел на жерди, дверь открылась — и в хату вошла пресветлая власть: десятник и присяжный.
— Слава Иисусу! — сказали вошедшие.
— Вовеки слава Богу! — ответил хозяин, вставая из-за стола.
— Час к обеду, — сказала хозяйка.
— С Богом святым, да благословит вас Бог, — ответила власть.
На миг в доме воцарилась тишина.
— Просим садиться, — сказал хозяин. Власть села на лавку.
— Что ж привело вас, панове? — спрашивает хозяин.
— Да мы, кум Иване, не по своей воле, — сказал, почесываясь в голове, присяжный. — Пан-начальник нас прислал.
— Ой, что там ещё новенького? — вскрикнул хозяин. — Ведь я отработал шельварок!
— Да не про шельварок, — сказал десятник. — А вот мальца в школу не посылаете. Учитель на вас жалобу подал. Надо ренского заплатить.
— Ренского? О, Боже! — вскрикнул Иван. — Да ведь ребёнок болел!
— А кто же знал? Почему учителю не сказали?
— Ах, Боже милостивый! Да разве в такие минуты человеку до того? — сказал Иван.
— Ну, а мы тут ни при чём. Нам велено взыскать с вас штраф — ренского.
— Хоть пеките меня тут каленым железом, хоть пятки шинелями выжигайте — на всём моём хозяйстве ни одного ренского в наличке нет!
— Нам до того дела нет, кум дорогой, — сказали присяжный и десятник. — Мы, кум, слуги общины: что прикажут — то и делаем. Нет денег — велено брать, что найдём. Вот кожух!
— Кум, да ведь этот кожух — всё наше богатство! — закричал хозяин, будто ошпаренный. — Без него никто из нас зимой даже носа из дома не высунет!
Но мольбы были напрасны. Кожух уже оказался в руках десятника, а тот, осмотрев его, сказал, покачивая головой:
— Ну, два, три ренских он ещё, пожалуй, стоит!
— Не бойтесь, куме, — сказал присяжный. — Кожух ваш не пропадёт. Отнесём его к Юдке. Сегодня принесёте ренского — сегодня же вернём кожух.
— Но, куме, Бога побойтесь! — сказал Иван. — Где же я вам ренского возьму? Ведь без кожуха и заработать зимой не смогу!
— Это уж не наше дело. Где хотите — там и возьмите. У нас приказ строгий.
— Да ведь кожух мокрый, — сказала хозяйка, ломая руки. — Хоть бы жид его просушил, пока бросит в кладовку…
Но власть уже не слушала этих слов. Десятник подхватил кожух под мышку и, никого не попрощавшись, вышел из хаты. За ним вышел и присяжный. Те, кто остался в хате после того, как вынесли кожух, испытали чувство такое, будто вынесли труп самого дорогого из семьи. Минуту сидели, будто окаменевшие, а потом, как по команде, обе женщины зарыдали в голос, мальчик утер слёзы рукавом, а сам хозяин сидел, нахмурившись, у окна, провожая взглядом власть, что ворвалась, как вихрь, и унесла самое нужное, без чего вся семья сразу стала вдвое беднее и совсем беспомощной.
III
Прошла неделя с того дня. Иван каким-то чудом достал откуда-то ренского, отнёс его к войту и получил разрешение — забрать назад отобранный кожух. Вместе с десятником он пошёл к Юдке, радуясь, что, наконец-то, кожух снова появится в доме. Но радость его быстро улетучилась. Когда Юдка вынес кожух из кладовки, Иван ещё издали почуял зловоние гнили. Мокрый кожух, пролежав неделю во влажной кладовке, стал совсем непригодным — сгнил, рассыпался в пальцах. Иван ойкнул и схватился за голову.
— Да чтоб вас чума побила! — сказал он, оборачиваясь то к десятнику, то к жиду.
— А меня-то за что? — ответил Юдка. — Разве я обязан сушить ваши кожухи?
— А я тоже не виноват, — ответил десятник. — Сказали конфисковать — я конфисковал. Остальное — не моё дело.
— Но побойтесь же Бога! — вскричал Иван. — Я ренского заплатил — и кожух потерял! Кто мне теперь возместит мою обиду?
Юдка и десятник только пожали плечами.